«Щит» и «Грузия» втягиваются в Южную бухту. И тут звучит доклад сигнальщика Радченко:
— Пять «юнкерсов» прямо по носу!
Самолеты уже заходят для атаки. Даю полный ход, чтобы уклониться от бомбовых ударов. А вот «Грузия» не может это сделать: огромный транспорт лишен возможности маневрировать в небольшой бухте. Позади нас гремят мощные взрывы. Оборачиваюсь назад, и острая боль пронзает грудь: массивная мачта теплохода взлетает в воздух, медленно переворачивается и падает в воду. Машинально отворачиваю рукав реглана и смотрю на циферблат: 4 часа 48 минут. Дым от авиабомб рассеивается, и уже хорошо видно, как транспорт погружается в воду. Катера снимают с теплохода воинские подразделения.
Огонь по самолетам ведут лишь артиллеристы «Щита». Становится ясно, что у зенитчиков базы иссякли боеприпасы.
Швартуемся. А в воздухе появляется новая группа вражеских бомбардировщиков. Она несется прямо на нас. Неподвижный тральщик представляет для самолетов отличную цель. Но, встреченные дружным огнем зенитчиков, «юнкерсы» отворачивают в сторону. Бомбы ложатся неточно. Правда, их близкие разрывы причиняют нам немало неприятностей. Поступают доклады о том, что нарушилась центровка главного двигателя, вышло из строя несколько вспомогательных движков и нарушено рулевое управление. Осколки в некоторых местах пробили корпус тральщика. Хорошо, что не задели бутылки с зажигательной смесью. Приказываю аварийной партии во главе с боцманом Евменовым быть наготове.
Быстро выбираем остатки посеченных бомбами швартовов и переходим в Северную бухту к Угольной пристани. Сотников организует выгрузку ящиков с противотанковыми бутылками. Краснофлотцы складывают их подальше от корабля и от причальных построек. Затем достаем все наличные брезенты и пытаемся хоть как–то замаскировать тральщик. По–видимому, это нам удается: вражеские самолеты нас больше не тревожат. Однако на душе скверно. Перед глазами стоит тонущий транспорт. Мы сделали все, что могли для прикрытия «Грузии», но на тральщике не так уж много противовоздушных средств, да и база уже не смогла помочь в отражении налетов авиации противника.
В этот же день значительные потери от вражеской бомбежки понес «БТЩ‑27». Получив несколько пробоин, тральщик затонул.
«Щит» пробыл в Севастополе сутки. С тяжелым сердцем смотрели мы на родной город. Он был весь в руинах. Кое–где догорали еще уцелевшие к тому времени здания.
Наши войска просто задыхались от нехватки боеприпасов. На десять вражеских снарядов они отвечали лишь одним. Против одного нашего истребителя в воздух поднимались десять фашистских. Натиск противника усиливался на всем южном крыле фронта.
Уходим из Севастополя вечером 14 июня. На близлежащих холмах гремят бои. Глухо ухают разрывы снарядов и мин, почти не прекращается треск пулеметов. Линия фронта обозначается сотнями ракет в ночном небе.
Поворачиваем на фарватер. Я снова навожу бинокль на огненную дугу фронта и погруженные в темноту ночи развалины города. Губы беззвучно шепчут: «До свидания, родной Севастополь, мы вернемся сюда!»
Скоро берег скрывается за горизонтом. Мы с комиссаром присаживаемся на разножки у обвеса мостика. Разговор заходит о положении на фронтах, о героической обороне Севастополя, о быстром боевом становлении экипажа, об имеющихся еще у нас недостатках.
Мне нравятся такие наши «военные советы». Когда выпадает возможность — будь то в море или в базе, — мы с комиссаром стараемся обменяться мнениями по текущим делам, что–то подсказать друг другу, а то и просто поговорить о чем–то сугубо личном, сокровенном. Мне, молодому командиру, очень нужны такие беседы. Мнение и советы Никиты Павловича, зрелого партийного работника, обладающего большим, чем у меня, жизненным опытом, помогали принимать правильные решения, лучше видеть главное. И если я за год войны хоть сколько–нибудь вырос как командир, этим я во многом обязан Савощенко. С ним как–то легче преодолевались трудности. Во всей своей командирской деятельности я твердо опирался на надежное и верное плечо комиссара — достойного представителя партии.
