А порой им нечего было друг другу сказать. Или они принимались храбриться.
— Ничего такого ужасного не произошло, — сказала Кэти однажды вечером. — То есть плохо, конечно, но поправимо.
Это был их шестой вечер на Лесном озере. До ее исчезновения оставалось меньше полутора суток, но сейчас она лежала рядом с ним на веранде и размышляла вслух о том, как все поправить. Больше практицизма, сказала она. Идти шаг за шагом. Он мог бы найти работу в какой-нибудь приличной юридической фирме в Миннеаполисе. Они бы подыскали недорогой дом или просто сняли что-нибудь на время; конечно, надо во всем ужаться, составить семейный бюджет, начать потихоньку выплачивать долги, а там, глядишь, через годик-другой на самолет и — в Верону или еще куда-нибудь, где они будут счастливы и совершат все то чудесное, чего не успели пока совершить.
— Уж мы найдем чего захотеть, — сказала Кэти. — Новенькие мечты, с иголочки. Ну, не права я разве? — Помолчала, глядя на него. — Не права?
Джон Уэйд заставил себя кивнуть.
Через два дня, когда ее уже с ним не будет, он вспомнит, как возились под полом веранды мыши. Вспомнит сложный, насыщенный запах леса, и туман, и озеро, и странное движение, которое Кэти иногда делала пальцами; легкий взмах, словно она желала разогнать все зло, скопившееся в их жизни.
— Справимся. — Она прильнула к нему теснее. — Начнем и всего добьемся.
— Конечно, — сказал Уэйд. — У нас все будет хорошо.
— Даже отлично.
— Вот-вот. Даже отлично.
Он закрыл глаза. И увидел, как гигантская белая гора взрывается и опрокидывается прямо на него.
Опять сдавило живот. И все равно он через силу ей улыбался. Говорил ободряющие слова, решительным тоном говорил, словно верил в них сам, и это он тоже потом вспомнит — как притворялся. В темноте он чувствовал, как бьется ее сердце, как она дышит ему в щеку. Она пошевелилась под одеялом, поцеловала мужа, слегка заигрывая, пощекотала ему ухо кончиком языка, и это, хоть и не было ему очень приятно, было знаком близости, просьбой сосредоточиться на том, что у них еще оставалось или когда-нибудь могло появиться.
— Слушай, — сказала она. — Давай будем счастливы, сейчас прямо.
— Примани счастье, — отозвался он.
Это был вопрос веры. Будущее казалось невыносимым. Усталость тоже, конечно, была, и гнев, но главное — пустота безверия.
Лежа молча и неподвижно, Джон Уэйд смотрел, как туман сгустками расползается над причалом и лодочным сараем, медлит, словно хочет их переварить, потом, клубясь и меняя очертания, тяжело поднимается вдоль берегового склона к веранде.
Оползень, думал он.
Эта мысль приняла у него в голове форму огромной белой горы — он карабкался на нее всю жизнь, а теперь она рушится на него, сплющивая грузом бесчестья. Он приказал себе об этом не думать, но не получалось. Цифры были неумолимы. Его разгромили три к одному в его собственной партии; он вытянул несколько университетских городков и округ Итаска — вот, по существу, и все.
В тридцать семь лет — вице-губернатор штата. В сорок — кандидат в сенат США. В сорок один — жертва оползня, резкого сдвига в общественном мнении.
Удачники и жертвы. Такая уж ставка тут.
Но это были не просто проигранные выборы. Нечто физически ощутимое. И унижение, само собой, и это чувство, будто что-то надломилось, испортилось в груди и животе, и гнев, вздымавшийся к самому горлу, когда его так и подмывало выкрикнуть самые ужасные слова, какие он знал, — Христа прикончить! — когда он не мог с собой совладать, не мог вернуть ясность мысли и прекратить этот крик у себя в голове — Христа прикончить! — потому что ничего поделать было нельзя, потому что это было так жестоко, позорно и окончательно. Порой накатывало настоящее безумие. Вселенская злоба. По ночам в крови вскипала электрическая дрожь, его распирало от желания убивать, которое он не мог ни подавить, ни выпустить на волю. Он хотел ломать и крушить. Схватить нож, резать и полосовать, резать и полосовать. Все эти годы. Карабкался, как чертов сукин сын, дюйм за дюймом, вгрызался зубами — и в один миг все полетело в тартарары. Все без исключения. Смысл его жизни. Карьера, профессиональная гордость, честь и достоинство, вера в будущее, которое представлялось ему таким величественным.
