Люк одного из барабанов был открыт. Старший мастер цеха Чебутыркин, маленький щуплый старичок, одетый в синий, не по росту длинный халат, приподнявшись на цыпочки и перегнувшись через край люка, набирал в высокий медный стакан дубильный сок для анализа.
Зачерпнув полный стакан, он достал из ящика ареометр — длинную стеклянную трубку с наполненным дробью шариком на конце — и опустил прибор в стакан. Ареометр почти весь погрузился в жидкость.
— Ослабли сока́, — вполголоса произнес мастер и, вынув прибор, обтер его полой халата, покрытого темными пятнами всех оттенков.
Осторожно опустив ареометр в ящик стола, мастер взял стакан и, отхлебнув глоток, несколько секунд подержал сок во рту. Морщинистое лицо его приняло сосредоточенное выражение, как будто он к чему-то прислушивался.
— Ослабли сока́, крепить надо, — повторил он, выплюнув жидкость и обтирая губы рукавом халата.
— Что, Прокопий Захарович, — засмеялся Василий, — на язык надежнее? Стеклянной трубочке, выходит, веры нет?
— Вера есть, — ворчливо ответил Чебутыркин, недовольно покосившись на Василия, — ну только и язык мой за сорок лет, как бы так сказать, тоже не без понятия. Семь раз отмерь, один раз отрежь, — и, повернувшись, крикнул стоящей у барабана работнице:
— Королёва, добавь полсотни ведер из восьмого чана.
— Прокопий Захарович, я к вам, — обратился к мастеру Василий.
Чебутыркин снова посмотрел на него.
— Предложение хочу внести, — продолжал Василий, — первую строжь делать до дубления. Экономия должна большая получиться.
Чебутыркин недовольно поморщился. Маленькие глазки совсем затерялись в обступивших их морщинах.
— Экономия, — проворчал он, — как бы эта экономия другим концом не обернулась.
— Прошу разрешить провести опыт, — настаивал Василий.
— Без технорука не могу, — подумав, ответил Чебутыркин, — приедет Максим Иванович, обсоветуем с ним.
— Когда же он приедет?
— С последними пароходами обещался быть.
— С последними пароходами? — протянул Василий. — Нет, столько ждать я не согласен. Решайте сами, а то к директору пойду.
Чебутыркин почувствовал, что Василий не уступит.
— Ладно, — сказал он, — сам поговорю с директором.
— Сегодня после обеда опять приду к вам, Прокопий Захарович.
— Беда с этими активистами, — бормотал Чебутыркин, провожая взглядом удаляющегося Василия, — все бы им изобретать да выдумывать. А отвечать кому за производство? Чебутыркину… Беда, чистая беда…
1
Каждое утро, проводив на работу Василия, Таня подходила к окну и, став сбоку за занавеской, смотрела, как он спокойным размашистым шагом пересекал их небольшой дворик, пригибаясь под нависшим над калиткой кустом боярышника, выходил на улицу и, гулко ступая по деревянному тротуару, скрывался за углом длинного барака в конце переулка. И то, что Василий не знал об этом, было ей особенно приятно.
Таня редко задумывалась, любит ли ее муж, может быть, потому, что была уверена в глубине его чувства.
Жили они дружно.
— Завидки берут глядеть на вас, — говорила старушка соседка, — не сглазить бы. Счастливая ты, Татьяна!
— Это верно, — полушутя, полусерьезно отвечала Таня, — я с детства счастливая.
…Таня родилась и выросла в небольшом прикамском городке. Она была единственной дочерью старого рабочего-рамщика лесопильного завода Петра Алексеевича Шинкарева.
Петр Алексеевич и его жена Екатерина Перфильевна очень любили свою дочь, но не избаловали ее.
Хотя особой нужды в помощниках по хозяйству не было, мать с ведома и одобрения отца с детства начала приучать Таню к работе «по домашности».
Часто соседки, забегая за чем-либо к Перфильевне, заставали маленькую Таню за делом: она то подметала пол, то стирала пыль с нехитрой шинкаревской мебели, то поливала цветы…
Тане исполнилось пятнадцать лет и она закончила семилетку, когда Алексеич завербовался на Крайний Север, в далекий Приленск.
Таня любила Каму, эту быструю полноводную реку, и с большой грустью покидала ее.
— Не грусти, дочка, и там при воде жить будем. Наше производство всегда у реки стоит, — утешал Таню отец.
Таня не спорила, но про себя думала, что вода воде рознь, разве может другая река сравниться к Камой.
