Раньше ему хотелось иметь детей; не было у него их и с другими. Она отговаривалась: «Не хочу». Или вдруг говорила в ответ: «Галайба, ты потенциальный убийца». «Какой же я убийца?» — спрашивал он растерянно. «Ты хочешь, чтобы твой ребенок дышал отравленной атмосферой?! Ведь все кругом давно отравлено! Даже этот пол на кухне черт знает из какой химии сделан, а мы им дышим. И вот ты хочешь, чтобы твой ребенок был обречен на медленную смерть. Сознательно хочешь!»
Один бог знает, чего стоило ему терпеть под боком этот хрупкий, ранимый цветок, чем только не отравленный. Но он терпел при одной мысли: строить еще один кооператив теперь бы ему было хлопотно и утомительно…
У Шатунова — тоже не легче. У того жена, как он сам говорил в минуту благодушия, «гулящая на музыкальную ногу». Вечно пропадала в каких-то компаниях и компанийках сосунков-меломанов. Взрослая, мать двоих детей, а водилась с подростками-шпингалетами. Собирались они не в каких-нибудь престижных приличных квартирах с солидными стереомагнитофонами, а в подвалах, на чердаках. Там сначала для глубины кайфа накачивались сухим вином, извиваясь и дергаясь в такт музыке, сочившейся прямо в уши из красивых ящичков, торчавших из карманов или болтавшихся на шее. Кое-кто покуривал, кое-кто понюхивал «стимуляторы». Всё для той же глубины кайфа. Притомившись, затевали спор по поводу достоинств иной рок-группы. Понятное дело, доморощенные, такие, как «Слепая нога», «Курица снеслась!», «Пуля в висок», были у них не в чести. Даже известная своими скандалами и эпатажем «По нервам!». Спор походил на базар и заканчивался беззубыми стычками. Только и могли, что вцепиться по-бабьи в кудри друг другу…
Несмотря на всю эту ухабистую совместную жизнь, они были крепко повязаны друг с другом. Чем? Детишками? Во всяком случае, когда Шатунову приходило в голову, что в один день или вечер он увидит мать своих детей наркоманкой, у него деревенел затылок.
А детишки у них — мальчик и девочка. Двойняшки. Спасибо матери и бабке Шатунова; вынянчили, подняли — уже второклассники. Когда исчезает жена или заболевает кто-то из ребят, он отвозит их к матери. И торопится уехать. Уж очень ему не по себе там, дискомфортно. Несколько минут с глазу на глаз с такими чуждыми ему, но родными по крови людьми, — и те в тягость. Обе молчуньи. Ни в чем его не упрекают, не учат жить, но смотрят такими глазами… Столько в этих глазах боли и сострадания, что Шатунов начинает их тихо ненавидеть: «Дуры старые! Нашли кого жалеть!..» Он привозит кой-какие тряпки, продукты, но это не вызывает у них ни радости, ни благодарности. От такого безразличия к знакам внимания с его стороны он сатанеет. Потом охлаждает себя мыслью: «Фанаты. Пусть доживают. Эта порода уже почти на свалке…» Но крепка была порода, если и на измор, и на излом выдержала, выстояла, чтобы и теперь еще укором маячить в чьих-то глазах… Бабка Шатунова оставалась в блокадном городе всю войну. Муж ее погиб в первые дни на западной границе. Получилось так, что мать Шатунова, тогда маленькую девочку, в суматохе, вместе с другими детсадовцами эвакуировали. Бабка узнала об этом, когда машина с детьми была уже где-то у Ладоги. Бабка осталась. Всю войну она проработала на хлебораздаточных пунктах. Нарезала, взвешивала пайки и осторожно переносила их в протянутые руки. Сама была при хлебе, но ни разу не положила себе в рот куска большего, чем нарезала другим. Так и простояла всю войну с острым ножом над буханкой… Бабка об этом не рассказывала. Рассказывала мать. Говорила, что бабку очень ценило начальство. А та все равно боялась: вот снимут, вот переведут на другую работу. Чего боялась? Боялась, что на ее место поставят другого. А у другого, может, и нож будет тупей, и глазомер свой… За самые великие подвиги не дают наград. Потому что совершаются они при единственном свидетеле: собственной совести. Совсем маленьким Шатунов верил рассказам матери. Но потом — все меньше и меньше. И уж чуть позже, бывало, дразнил, приставал к бабке: «Ну, сознайся, вот такой вот кусочек, — показывал кончик мизинца, — сшамала хоть разок-то? Сшамала, по глазам вижу». И теперь, когда привозил ребят к ним, когда ненароком встречался с теми самыми бабкиными глазами, видел: было так, как говорила мать. И как же это его бесило: понимать, что такого быть не могло, и чувствовать — было… «Узколобые фанаты», — цедил он про себя.
