Были у него и технические книги и даже стояли на видном месте, но это были мои книги, а их, как вы понимаете, прятать от ищеек КГБ было ни к чему.
Сам Саня писал много и трудно. Высокая требовательность и стремление к совершенству, а также тематика его книг, которая, как и следовало ожидать, была в духе коммунистического воспитания, способствовали тому, что большинство из написанного ложилось на полку до лучших времён. Когда я однажды, прочитав его некоторые рассказы, спросил, почему он их не публикует, он ответил коротко.
– Не могу и не хочу писать на себя донос.
Интересен его контакт с довольно капитальным коммунистом и моим начальником, Чернобелым, на одном из юбилейных торжеств.
– Александр Григорьевич, вы мне очень симпатичны. Это верно, что вы писатель? – спрашивает Чернобелый.
– Да, а что, не похож?
– Нет, что вы, наоборот, один произнесённый вами тост говорит о специфическом профессионализме. Я просто не могу угадать тему вашего творчества. Помогите мне. О чём вы пишете?
– О любви, – ответил Саня.
– М-да, – крякнул Чернобелый. Ему трудно было понять и поверить в это. Да и любовь бывает разная. Попробуй угадать.
– Можно отвезти это на дачу, в деревню Толстопальцево. Там, кстати, неплохой воздух, но такая дорога, что проехать можно только летом, – размышлял я вслух, – а ещё лучше у моей тёщи, Софьи Александровны.
Так и решили. Порулили «подпольщики» по микрорайону, убедились, что нет хвоста и нагрянули к тёще без звонка. Не знаю, почему, но тёща меня любила, и это её отношение распространялось на всех моих друзей. Саню она особенно уважала.
«От него, – говорила она, – просто излучается обаяние».
Конечно, она многого не знала. Не знала о том, какие книги находятся в старом чемодане, обвязанном простой верёвкой. А ведь там были книги Солженицына и Гроссмана, Войновича и Зиновьева, Мандельштама и Булгакова, Бродского и Меня, Цветаевой и так далее. Были и статьи Сахарова. И уж тем более не знала она о тщательном обыске, который провели ищейки КГБ, ничего так и не нашедшие, кроме старенькой пишущей машинки и пачки белой бумаги.
– Как это вам, Александр Григорьевич, удалось всё спрятать? – домогался следователь по «особо неважным» делам. – Даже такой громоздкий альманах, как Метрополь…
Метрополь… Его я дочитать до конца не успел, так как дали его мне только на одну ночь. К тому же это была не книга, а самиздатовский макет книги. И размером он был, как большая картина, поэтому возвратить его нужно было до рассвета. А читать там было что! К тому же состав авторов – Ахмадулина и Вознесенский, Высоцкий и Бродский… Нет, не буду перечислять. Думаю, что все они войдут в историю. А я могу кого-то не включить, и этот кто-то на меня обидится. Не хотелось бы.
– Понимаете, – начал Саня, как интеллигентный человек, не умеющий врать, – я ничего не прятал в своей квартире. Я не мог это сделать, чисто физически… Жилищные условия не позволяют.
– А ваши друзья, этот скульптор, Федот Сучков, например. Он же на каждом углу говорит: «Был, дескать, за городом, солнышко светит, птички поют, хорошо, как будто совсем нет советской власти». Или Илья Гуглин.
– А он чем вам не угодил? – спрашивает Саня. – Работает в режимном предприятии, занимается техникой.
– Заниматься-то занимается. Но, видно, не зря за ним тянется дело ещё с пионерского лагеря. Какие-то родственники за бугром. Потом картинки на экране. Целый отдел пришлось создавать… – почему-то разоткровенничался или сболтнул лишнее гебист.
Картинки на экране. Об этом стоит рассказать отдельно. Появились они, вернее, их идея, как и многое в нашей жизни, совершенно случайно. Как-то, после очередного революционного праздника, когда начальство полностью расслабилось и приказало нам продолжать веселье, рассредоточившись в своих лабораториях, и мы были во всех отношениях предоставлены сами себе, вот тут и заглянул к нам Володя, аспирант из дружеской группы.
– А нельзя ли с помощью вашего дисплея похулиганить в честь праздника? – спросил он. Я заметил, что в советские праздники всем почему-то всегда хочется похулиганить как-то не буднично, а по-праздничному.
