Он опять взглянул ей в лицо и прочёл там тот же неуловимый ответ.
-- Милая, дорогая, -- заговорил он, задыхаясь, -- будь моим другом! Будь моей женой!
Он обвил рукою стан девушки и привлёк её к себе. Марья Николаевна совершенно лишилась силы сопротивления; голова её кружилась, она чувствовала потребность опереться на что-нибудь, а у скамьи не было ни стенки, ни ручек. Она кончила тем, что прилегла к плечу Рыбковского.
-- Я так устала, -- сказала она, как будто жалуясь, -- я думала отдохнуть здесь...
-- Радость моя! Подруга моя! -- твердил Рыбковский, уже наполовину не сознавая своих слов.
Прошла минута или две. Потом Марья Николаевна быстрым движением вырвалась из рук Рыбковского и вскочила со скамьи.
Рыбковский тоже вскочил и простёр к ней руки.
-- Этого не может быть, Семён Петрович, -- сказала она мягко, но решительно. -- Сядьте, прошу вас!
Рыбковский вздрогнул и рванулся вперёд, но тут же остановился и уселся на прежнее место на скамье.
-- Я тоже сяду, -- сказала девушка, -- но вы должны обещать, что больше не тронете меня!..
Рыбковский кивнул головою.
-- Была минута забвения, но она прошла, -- продолжала девушка. -- Надо покориться судьбе, Семён Петрович!
-- Почему? -- спросил Рыбковский отчаянным голосом.
-- Вам уезжать, а мне оставаться, -- сказала Марья Николаевна, -- или вы хотели бы остаться в этой глуши, вдали от света и жизни, ещё столько лишних лет?
-- Хочу, останусь, -- упрямо и страстно сказал Рыбковский. -- Ты -- мой свет, ты -- моя жизнь!
-- А я не хочу, -- сказала девушка. -- Я не могла бы смотреть вам в глаза. На ваших ногах мне бы чудились цепи...
-- Ты уже сковала их, -- сказал Рыбковский, -- а я не хочу расковывать.
-- Неправда! -- возразила девушка почти резко. -- Это теперь так. Потом ты измучил бы меня... Каждый час нашей жизни был бы отравой...
В пылу увлечения она вдруг тоже перешла на "ты".
Рыбковский хотел возразить, но она опять остановила его.
-- Полно, Семён Петрович! Будем благоразумны. Посмотрите на Шиховых, -- худая это дорога. Целая стая птенцов, маленьких, голодных... Чем их кормить? Чему их учить?.. Лучше убить себя, чем наделать столько греха.
-- С ума сойду, -- сказал Рыбковский глухо. -- Жестокие ваши речи, Марья Николаевна.
Марья Николаевна не отвечала, но лицо её вдруг искривилось детской гримасой, и губы беспомощно затряслись.
-- Что я наделал? -- с ужасом сказал Рыбковский.
И соскользнув со скамьи, он упал к её ногам и скрыл своё лицо в складках её платья.
-- Марья Николаевна! Не плачьте, -- сказал он умоляющим тоном, -- я не стою этих слёз.
Девушка сделала над собою усилие, и подбородок её перестал трястись.
-- Мне тяжелее вашего, Семён Петрович! -- прошептала она. -- Милый мой, -- продолжала она, кладя обе руки ему на голову, -- подумай только, мне ещё здесь годы коротать. А тебе что? Уедешь и забудешь всё, как будто век не было...
-- Никогда, -- пылко возразил Рыбковский. -- Пусть меня забудет последний взгляд счастья, если я когда-нибудь забуду эту минуту...
-- Забудешь, -- уверенно повторила девушка. -- Жизнь подхватит тебя и понесёт как на крыльях. Волна новых впечатлений хлынет тебе в душу и затопит всё прежнее...
Рыбковский не отнимал лица от её платья.
-- И лучше забыть! -- она провела рукой по его голове. -- Подумай только! Тебе предстоит всю свою жизнь построить сначала, как будто ты снова родился на свет, воскрес из мёртвых... Целый мир перед тобою. Ты ещё можешь быть счастливым... Там много людей... Есть чуткие сердца... Тебе не придётся оставаться одиноким...
В голосе её слышались материнские звуки. Она утешала его, как утешают ребёнка.
Рыбковский поднялся с земли и стоял перед нею, упорно избегая глядеть ей в лицо. Помимо разочарования неудовлетворённой страсти, он чувствовал себя виновным и пристыженным как провинившийся школьник.
-- Что же мне делать? -- спросил он, наконец, как бы призывая Марью Николаевну распорядиться его судьбой.
-- Уезжайте в Среднерецк, -- сказала девушка, -- что вам тут с нами? Всё-таки там иная обстановка. Хоть лица у людей иные. Может быть, по дороге где-нибудь поживёте... А там и время подойдёт...
