— Культура не исчерпывается наукой! — громко выкрикивает Хюммель.
— Неужели? — доносится из-за двери. — Зато наука с успехом исчерпала всю культуру вместе со всеми нами. В сущности, культура так и не началась.
— Боже, и это мой ученик, — стонет Хюммель-отец, словно каждая фраза Тешсра причиняет ему физическую боль, — ученик, которого я воспитывал в поклонении красоте, который плакал вместе со мной перед шедеврами итальянцев.
— Перестаньте, отец, прошу вас, — раздраженно шепчет Хюммель-сын. — Не устраивайте сцен. Не обращайте внимания.
— Как же — не обращать?! — все более накаляется отец. — Это же святотатство, надругательство над искусством!
— Много шедевров вы собрали в музее, а? — доносится голос Тешера. — Два-три десятка картин, две сотни книг и дюжина пластинок. Вот и все ваши шедевры! За шесть тысяч лет! Зато горы трупов и реки крови!
— Это становится невыносимым! — взрывается Хюммель и решительно идет к комнате Тешера.
— Пора наконец признать, — доносится оттуда торжествующий голос, — что мы фатально не состоялись, что мы опозорились, не использовав и сотой доли того, что дала нам природа… Вот с этого и начинайте послание! С этого!
— Замолчите! — стонет Хюммель, сотрясая запертую дверь. — Вы варвар! Не смейте кощунствовать здесь, слышите?! Ваше вульгарное критиканство не способно растоптать великие ценности! Мне стыдно слышать вас! Я ухожу!
И он, как оглушенный, идет к себе в комнату, шумно закрывает за собой дверь. В тишине, поскрипывая, продолжают шелестеть педали под столом. Потом шелест перекрывается глухими мужскими рыданиями. Тешер тут же смолкает, дискуссия потеряла для него смысл.
Все сидят молча. Сын машинально продолжает вращать педали.
— Пойду подышу свежим воздухом, — говорит вдруг виолончелист, грустно улыбаясь. Зажав книгу под мышкой, он на цыпочках выходит из холла.
— Коллега Тешер, конечно, многое преувеличивает, — говорит Хюммель-сын снисходительно, поворачиваясь к пастору. — И, как всегда, не видит главного… Но кое в чем он, пожалуй, прав…
— Что вы хотите сказать?
— Ветхие ценности уничтожены. Они оказались несостоятельными. Там, в космосе, — Хюммель-сын поднял палец вверх, — мы создадим новое человечество. Дадим ему новую мораль и новые заповеди: ненавидь ближнего своего, ненавидь дальнего, ненавидь самого себя!
— Мало вам ненависти? — горько вздохнул пастор. — Мир погиб от нее, и все еще мало?
— Я говорю о ненависти к человеку как виду. Он должен быть изменен с помощью генной инженерии. Мы будем добиваться коренных мутаций. Люди с самого раннего детства будут знать, что они — лишь материал для кропотливой работы биологов.
— Ну, как можно убедить человека в том, что он — материал?
— Человека можно убедить во всем что угодно.
— Представляю, что вы создадите… — Пастор горько улыбается.
— Я не удивляюсь тому, что вам это чуждо. Вы очень похожи на моего отца. Вы, простите за откровенность, последние гуманисты. В своем роде, мамонты…
— Спасибо и на том. — Пастор медленно встает. — Нам пора идти.
— Я провожу вас, — говорит Ларсен, затем добавляет, обращаясь к Хюммелю-сыну: — Если у вас будет время, перечитайте историю третьего рейха… Я думаю, вам будет это полезно.
Серый дождик шелестит в тумане по черным лужам. Мокрые обугленные стены развалин блестят в сумеречном свете.
Ларсен, Тереза и пастор движутся вдоль развалин, постепенно истаивая в тумане.
Ночь. Ларсен, вращая педали, сидит за столом в своей комнате. Он что-то подсчитывает, вычерчивает какие-то стрелки, линии. Рядом — раскрытые таблицы, справочники. За его спиной раздаются шаги и, после паузы, несмелый стук в дверь.
— Да, — говорит Ларсен.
Входит Хюммель-отец.
— Я слышал, как вы пришли, — говорит он. — Я подумал…
— Входите, присаживайтесь.
Тот садится, с интересом следит за работой Ларсена, оглядывается по сторонам, словно ищет что-то.
— Не знаю, насколько удобно говорить об этом сегодня, — начал осторожно Хюммель, — но я хотел просить вашего согласия… взять кассеты. Я хочу приобщить их к экспозиции большого зала.
— Какие кассеты? — Ларсен удивленно смотрит на Хюммеля.
— Я имею в виду… коллекцию Анны, запись ее бесед с посетителями…
