Уже ободняло, когда пришел в траншею Кочкин, коновод третьего эскадрона, и сказал, что немцы устроили в логу мясорубку, все перебито, перетоптано, в ручье течет не вода, а кровь…
Лучше бы он, подлец, проглотил свой язык!
Но это была лишь малая беда: часам к двенадцати поползли слухи, что слева от нас оборона тоже прорвана, мы отрезаны. Офицеры куда-то бегали, кого-то искали. Приказа никакого ниоткуда не поступало. Вместе с нами остались обломки разных частей, и про нас, видимо, решили, что положение наше безнадежно, если уж все не погибли. Часа три никто не мог ничего добиться: рация была только у артиллеристов (наша осталась в обозе). Однако кто-то из офицеров думал, решал. Решили: стоять. А куда отступишь? И, может, отступать хуже?
А к вечеру слухи об окружении были уже не слухи. Пехотинцы окапывались вдоль дороги; сзади — по буграм, заросшим ясенем, диким грушевником, артиллеристы устанавливали орудия. Значит, занимали круговую оборону.
Кроме нашего дивизиона, — мы по-прежнему стояли лицом к фронту, — в мешке оказалось полка два пехоты и, по моим подсчетам, батареи четыре артиллеристов. Командир их был, видимо, мужик головастый, сразу забрался на горки позади нас, чтобы бить в обе стороны — по танкам и пехоте. Между нами и артиллерией была лесная долина с речушкой, с остатками разбитой деревеньки, стоявшей посреди неубранного поля пшеницы.
Загнав в мешок, немцы дали нам для начала полдня отдыха — реденько бросят мину-другую, пристреливаясь, примериваясь. Приказ — углубить траншеи. Кто-то из командиров окруженных частей уже принял, видимо, командование, приказы поступали. Но и без приказа, почуяв, чем пахнет, все взялись за лопаты — спасай, земля-матушка. А после полдня началось. В небе зависли две «рамы» и корректировали огонь по свежеотрытым, еще не замаскированным траншеям: свежевыкинутую глину на зелени видно хорошо. Всех хуже приходилось артиллеристам: закопаться им требовалось глубоко, а землица здесь — снял два штыка, а там плитняк-камень, его только толом рвать.
Как бы то ни было, к вечеру пехота закопалась, — она стыковалась с четвертым эскадроном, — и ощетинилась штыками своих длинных винтовок. Упрятались в землю и артиллеристы, все опять как вымерло. Снаружи рай земной: ветерок теплый гуляет, и лишь изредка то там, то здесь рванет мина, поднимая в воздух дерево с зелеными ветками. И опять рай: гуляют изобильные осенние запахи, тепло. Среди позиций артиллеристов на пригорке горела золоченым крестиком часовенка, обещая миру покой и благодать.
Потом немцы начали делать обработку площади по квадратам: пройдутся по нашим траншеям, переходят к пехоте. Вдруг заметят что-то живое в долине — туда залп. Деморализовать, парализовать, забить в землю все, что осталось живого, — мы это понимали. Будь мы на их месте, мы делали бы то же самое. Сиди, голову засунув в землю, слушай, как летит, куда летит. Только от своей все равно не убережешься: прямое попадание — и не надо тебе могилы, и самой смерти в глаза взглянуть не успеешь, был казак — и нет казака…
День был жаркий, ясный, но никто не вспомнил ни о воде, ни о еде: ждали атаку танками или пехотой. Атаки пока не было: наверное, немцы решили вымолотить нас из земли минометами. Затемнело, команда: «Не спать!» А какой тут сон! Спасибо, ночь от духоты спасала, да пореже стала поквадратная обработка.
— Старшина, за ужином, — сказал кто-то в траншее, — Михеич приехал.
В сутолоке дня я едва вспомнил про повара, почти уверенный, что его нет в живых. В логу я увидел нашу двухколесную катюшу с дымящейся трубой, Михеича, Фенечку. Повар распряг лошадь, обтирал ее жгутом из травы: она была вся мокрая. «Лошадь-то как уцелела?!»— изумился я. Фенечка покосилась на меня своим девичьим взглядом и как-то по-человечески жалобно вздохнула.
Михеич рассказал, что ночью он ездил за продуктами — в третьем и во втором не ездили, поленились, а он теперь дня три продержит эскадрон. У него сердце вроде чуяло: помыл после ужина кухню и — в обоз, даже махорки прихватил. А не съезди, уже вечером за голову хватайся — варить нечего. На обратном пути чуть не попал под танки, не успели только пальнуть. Хана бы: где роги, где ноги…
