Когда взрывы отдаляются в сторону и становится немного потише, Демин поворачивается на бок:
— Пожалуй, пойдем, товарищ Дорохов?
Голос его спокоен, словно никакой опасности нет и в помине. Мы поднимаемся и… падаем снова. Похоже, что на нас обрушивается само небо. Мины с воем вспарывают неподатливый воздух. С лета вгрызаясь в твердую землю, они захлебываются от бессильной ярости и с гулом рвутся в каком-нибудь десятке шагов. Одна, другая, третья… десятая. Осколки, пронзительно взвизгивая, проносятся справа и слева, сзади и впереди. Черная стена дыма вдруг подскакивает к нам вплотную, и мы оказываемся в самой гуще разрывов. Все сливается в сплошной грохот и вой.
Прижавшись щекой к острой ледяной кочке, кошусь краешком глаза в сторону. Словно кто-то невидимый в одну секунду с силой втыкает в землю множество граммофонных труб. Все одинаково черные, они несколько мгновений пляшут на своих коротеньких ножках, воздев жерла к небу и грохоча на полную мощность. И от этого грохота по коже пробегает мороз, а на затылке шевелятся волосы. «Неужто придется погибнуть здесь, на этом «пупе земли», который мы все-таки отстояли?..»
Еще крепче вдавливаюсь в землю. Это делается само собой, инстинктивно. Мозг работает лихорадочно. Мысли несутся, наталкиваясь одна на другую. И все противные, мрачные, страшные.
Вот она, пляска смерти. Теперь образ костлявой старухи с косой за плечами для меня навсегда померк. Пусть он останется на совести художников и поэтов, которые его выдумали. Только бы остаться живым. И тогда я сам могу рассказать им, как выглядит «старая». Вот она, рядом, в виде грохочущих труб, сотканных из вонючего черного дыма, которые, кривляясь и корчась на кривых коротеньких ножках, то подступают вплотную, то вдруг отскакивают далеко прочь. И грохочут, грохочут, грохочут…
В самый разгар крутоверти, когда нас накрывает сплошная темная пелена, меня охватывает ощущение обреченности. Сколько это длится — не знаю. Но, так же внезапно, как и само начало огневого налета, все смолкает в одно мгновение.
Медленно поднимаю глаза на распростертого рядом командира полка. Оказывается, он пристально наблюдает за мной.
— Ты не ранен, товарищ Дорохов?
— Нет…
— Может, пойдем?..
Молчу, оглядываясь вокруг. Все поле в круглых черных колдобинах. И только клюшка, как ни в чем не бывало, поблескивает желтым боком в нескольких метрах. Полковник приподнимается на колено. Быстро вскакиваю, хватаю «селедину», без которой ему не подняться, протягиваю ее хозяину. Демин встает с трудом. На лице — напряжение. Щеки раскраснелись. На лбу засинели прожилки вен. По всему видно — он весь на пределе. И только глаза, глаза… Я не сразу понимаю, что он уже без очков. Когда протягиваю клюшку, наши взгляды встречаются. Он смотрит на меня виновато и словно признательно. Так смотрят на человека, оказывающего большую услугу. Прежде чем тронуться дальше, он благодарно кивает мне.
Всего лишь один молчаливый кивок. Но я понимаю его как благодарность — неожиданную и потому приятную вдвойне и втройне…
Проходим несколько шагов, и снова начинает вибрировать воздух. Клюшка будто на крыльях отлетает далеко в сторону. Полковник опускается на колено и опять падает животом и грудью на острые комья земли. Теперь уже я наблюдаю за ним. Он лежит, не вздрагивая даже тогда, когда мина ударяется в каком-нибудь метре, когда вслед за разрывом по спине и рукам начинают барабанить поднятые в воздух мерзлые комья, когда в лицо ударяет жаром.
И странное дело — вдруг вспоминаю стихи…
А я лежу в пыли,
И все осколки — мимо,
Мгновения мои
Отсчитывает мина.
Еще я не убит…
И яростно и живо
Мне все принадлежит
За пять секунд до взрыва…
Что же это такое? Всего один раз прочитал я эти стихи. А они, оказывается, врезались в память. И вот всплыли, выплеснулись…
В перерыве между залпами Демин каждый раз поворачивается на бок и оглядывается:
— Ты не ранен, товарищ Дорохов?
Теперь в голосе его новые нотки — беспокойства, тревоги. Но я вижу, скорее ощущаю — не за себя тревожится Демин. Он словно почувствовал вину за то, что втравил меня в эту историю.