Оскар Уайльд вполне серьезно утверждал, что «совсем ничего не делать самая трудная вещь в мире, самая трудная и самая интеллектуальная». Это — удел избранных, и пояснил:
«Действие ограничено и относительно. Беспредельна и абсолютна лишь греза того, кто пребывает в покое и наблюдает, кто шествует в одиночестве, отдавшись грезам».
И еще:
«…Созерцательную жизнь, жизнь, задача которой не „делать“, а „быть“, и даже не только „быть“, но и „становиться“, — вот что может нам дать критический дух».
Горький был решительно не согласен с этой пассивной философией и неустанно подчеркивал, что жизнь есть деяние, борьба, творчество, горение, а не гниение и т. д. и т. п. На человека и человечество он смотрел как на «неиссякаемый источник творчества».
Можно и дальше продолжать подобного рода сопоставления, но остановимся на одном. Дело в том, что все мечты о новом человеке, о белокурой бестии, в конце концов обернулись на деле утверждением того самого индивидуалиста, эгоиста, себялюбца, который оказался, так сказать, конечным продуктом буржуазной цивилизации и в своем обычном, прозаическом обличии не вызывал восторга у самого Ницше или того же Уайльда.
Горький отчетливее, чем кто-либо из его тогдашних современников, осознавал социальную опасность буржуазного индивидуализма. Он выдвинул задачу воссоздания гармонической личности и основную цель видел в том, чтобы «осветить весь мир, расплавить тьму его загадок тайных, найти гармонию между собой и миром, в себе самом гармонию создать и, озарив весь мрачный хаос жизни на этой исстрадавшейся земле, покрытой, как накожною болезнью, корой несчастий, скорби, горя, злобы, — всю злую грязь с нее сместь в могилу прошлого!»
В одном из произведений молодого Горького есть такое высказывание: «Кант и Спиноза — только огромные головы, Бетховен — только изумительно развитые уши и пальцы. А жизнь хочет гармоничного человека, человека, в котором интеллект и инстинкт сливались бы в стройное целое… Нужен человек не только умный, но добрый, не только все понимающий, но и все чувствующий».
К сказанному необходимо добавить еще одно. Многих гуманистов нашего века особенно удручала беспросветная тьма реальной, действительной жизни. Горькому, может быть, как никому на свете, были известны её теневые стороны, её, так сказать, «дно», грязь, «сочная, жирная, липкая», «темные ямы» и т. д., но он никогда не сомневался, что «всюду, где есть человек, есть и хорошее».
Горький писал:
«Неправда, что жизнь мрачна, что в ней только язвы да стоны, горе да слезы! Даже в её мрачном есть благородное и красивое… В ней не только пошлое, но и героическое, не только грязное, но и светлое, чарующее, красивое. В ней есть все, что захочет найти человек, а в нем есть сила создать то, чего в ней нет».
Если все изложенное — верно, — то встает вопрос: на каком основании мы трактуем пьесу «На дне» в столь безнадежно мрачном духе сгущающихся от акта к акту красок?
Одно из двух: либо пьеса «На дне» — какое-то странное исключение в творчестве Горького, либо подошли мы к ней в силу ряда причин несколько односторонне.
В любом случае настала пора взглянуть на нее более просветленным оком.. В свете горьковской этической концепции тех лет герои пьесы представляют все типы морали. Циничную «мораль господ» олицетворяет Василиса, хозяйка ночлежки, «мораль рабов» — за Костылёвым.
Недаром в знаменитом монологе Сатина говорится: «Кто слаб душой… и кто живет чужими соками, — тем ложь нужна… одних она поддерживает, другие — прикрываются ею… А кто — сам себе хозяин… кто независим и не жрет чужого — зачем тому ложь? Ложь — религия рабов и хозяев… Правда — бог свободного человека!» Костылёвы держатся за ложь, а ночлежники стремятся к правде. Как ни низко пали они, но это — не абсолютно «голые люди», не хлам-народ, ибо даже «дно» жизни не может вытравить человеческое в человеке. Верный своему нравственному идеалу — «восстающего поддержи», — М. Горький внимательно следит за судьбами гуманизма на самом «дне» жизни и для утверждения великой силы человека вкладывает в уста Сатина слова о человеке, ставшие знаменем века.
