Вдруг Батогов почувствовал, что его схватили за шею и повалили на землю.
«Ну, резать хотят!» — подумал он и тоскливо сжался, предчувствуя, как сейчас холодное, кривое острие ножа вопьется ему в горло.
— Слышишь, собака, если ты дохнешь громко, тут тебе и конец, — шепнул ему на ухо джигит, лежавший ничком рядом с ним.
Покосился Батогов на остальных: лежат все смирно, не пошевельнутся; казалось, что и дыхание даже затаили; только чуть кивает белая верхушка шапки Сафара, когда тот слегка приподнимал свою темно-бронзовую голову, чтобы посмотреть, что делается там, как раз между двумя опаленными кустами камыша, за этим солонцеватым гребешком, поросшим колючкой и высокой полынью.
Две маленькие степные черепахи медленно ползли друг за дружкой у самых голов лежащих, словно принимали их не за живые существа, а за груды неподвижного камня, но вдруг увидели, как кивнула Сафарова шапка, и спрятались в свои серые скорлупки. Два дымчатых ястреба носились в воздухе, плавно кружа над лежащими. Эти крылатые хищники приняли за трупы неподвижно лежавших хищников двурукой породы: жадных птиц особенно манили голые части тела пленника, неприкрытые рваным бельем и зиявшие кровавыми рубцами и ссадинами.
Вдали двигалась кучка всадников. Не более версты отделяло их от того места, где залегли барантачи. В этой медленно двигавшейся группе ничего не мелькало яркого; это-то отсутствие красных точек и напугало так беглецов: они издали узнали серые рубашки казаков и неторопливую, медвежью походку их коренастых лошадок.
Узнал их и Батогов, и самая жгучая, самая порывистая радость охватила все его существо. Он задрожал даже, он хотел громко закричать: «Сюда, сюда!» Он хотел вскочить.
— А этого хочешь? — шепнул ему на ухо кто-то и сильно надавил на затылок, Батогов зарылся лицом в мелкую песчаную пыль.
— Зарежу прежде, чем рот разинешь, — шепнул ему тот же голос.
«Господи! — подумал Батогов, — ну, я буду лежать, я буду молчать... Ведь они сами увидят: они едут так близко — ведь не слепые же они в самом деле... Они сюда повернули... они рысью поехали... они заметили»...
— Велик и един Аллах, велик и силен Магомет, пророк его! — шептал Сафар.
Прочие тоже бормотали что-то, уткнувшись носами в землю.
— Все равно зарежу: пропадем мы, пропадешь и ты вместе с нами, — шептал джигит прямо в ухо Батогову.
«Эх, коли б не связаны были руки!..» — подумал Батогов и крупная слеза, совсем помимо его воли, покатилась по грязной щеке и нестерпимо защекотала, пробираясь у него под носом...
Казаки были так близко, что можно было рассмотреть уже кое-какие подробности. Холщовый китель ехавшего впереди офицера отличался своей относительной белизной от казачьих рубах; медный рожок трубача сверкнул несколько раз на солнце. Рыжий меренок звонко заржал, вытянув горбоносую голову, и это ржание так ясно отдалось в ушах притаившихся барантачей, словно животное было не более как в двадцати шагах... Чу! Говорят... смеются...
— Велик и един Аллах!..
— Сто-о-о-й! — доносится по ветру команда офицера.
Казаки остановились.
— Дальше — шабаш! — слово в слово доносится голос.
В мертвой, тихой, как могила, степи каждый малейший звук слышен далеко и ясно.
Несколько казаков, дребезжа оружием, слезают со своих высоко навьюченных седел; усталые кони фыркают и отряхиваются.
— У кого, ребята, огонь есть? — спрашивает офицер.
— Ишь мы сколько за Чардары проперли, — говорит кто-то и рукой показывает.
— Генерал сказывал: за Чардары не переходить, как сейчас, то и назад.
— Нешто их теперь догонишь? Они чай уже за гнилыми колодцами дуют.
— О двуконь беспременно.
— Что же отдыхать, что ли?
— Чего тут в степи делать? На Дарью погоним...
Барантачи лежали, слышали все от слова до слова и ничего не понимали.
Батогов тоже все слышал, но он все понимал.
— Глазом моргнуть не успеешь — прирежут, — лезет ему в ухо, а у голой шеи ползет что-то холодное.
— Един Аллах и Магомет пророк его... — шевелятся тонкие губы Сафара.
На горизонте показались три точки. Эти точки быстро двигались по направлению к реке. Казаки суетились. Те, кто слезли с лошадей, стали поспешно садиться.
