— Вы хотели поговорить со мной, сэр?
Она оказалась англичанкой, и в этих немногих словах я сразу узнал акцент кокни.
— Я хотел поблагодарить вас за грелку, — в некотором замешательстве ответил я.
— Я увидела по регистрационной книге, что вы англичанин, сэр, а я всегда посылаю грелку английским джентльменам.
— Поверьте мне, она пришлась весьма кстати.
— Я много лет была в услужении у покойного лорда Ормскёрка. Он, бывало, всегда путешествовал с грелкой. Что-нибудь еще, сэр?
— Пока ничего, спасибо.
Она вежливо кивнула мне и удалилась. Я задумался: как же, черт возьми, вышло, что потешная старая англичанка вроде нее стала хозяйкой гостиницы в Малой Азии? Познакомиться с ней поближе оказалось нелегким делом — ведь она, как она сама выразилась, знала свое место и соблюдала дистанцию. Не зря же она была в услужении в знатной английской семье. Но я проявил настойчивость и добился-таки того, что она пригласила меня на чашку чаю в свою небольшую гостиную. Я узнал, что она была камеристкой некой леди Ормскёрк, а синьор Никколини (иначе она своего покойного мужа не называла) служил у его светлости шеф-поваром. Синьор Никколини был очень красивый мужчина, и в течение многих лет между ними было полное «понимание». Скопив определенную сумму, они поженились, бросили работу и стали присматривать себе гостиницу. Потом купили по объявлению вот эту — синьор Никколини считал, что не мешает посмотреть мир. То было почти 30 лет назад, а сам синьор Никколини вот уже 15 лет как умер. Его вдова ни разу не возвращалась в Англию. Я спросил ее, не скучает ли она по родине.
— Не скажу, что мне не хотелось бы туда съездить, хотя наверняка там многое уже не так, как было. Да только моей родне не понравилось, что я выхожу за иностранца, и с тех пор я с ними не разговаривала. Понятное дело, тут много такого, что совсем не так, как у нас дома, но, удивительно, к чему только не привыкаешь. Я многое вижу. Не знаю даже, захотела бы я снова жить такой скучной жизнью, какой живут в Лондоне.
Я улыбнулся. Ведь то, что она сказала, странно не соответствовало ее поведению. Она была образцом благопристойности. Просто поразительно, что она прожила 30 лет в этой дикой, чуть ли не варварской стране и не подверглась никакому ее влиянию. Хотя я и не знал турецкого, а она говорила на нем бегло, я был убежден, что она страшно его коверкает, причем с акцентом кокни. Я полагаю, она, пройдя сквозь все эти превратности судьбы, осталась той же педантичной и чопорной английской камеристкой, знающей свое место, потому что не владела способностью удивляться. Все, что ни встречалось ей на ее жизненном пути, она принимала за должное. На всякого, кто не был англичанином, она смотрела как на иностранца и, следовательно, как на человека чуть ли не слабоумного, к которому надо проявлять снисходительность. Со своим персоналом она обращалась деспотически — ей ли было не знать, как старший слуга в доме употреблял свою власть по отношению к младшим слугам? — и все в отеле было чисто и аккуратно.
— Делаю, что могу, — ответила она на мое поздравление, стоя, как всегда, когда разговаривала со мной, с почтительно скрещенными руками. — Понятное дело, нельзя ожидать, чтобы у иноземцев были такие же представления, как у нас, но, как его светлость говорил мне, мы должны в этой жизни наилучшим образом использовать то, что у нас есть.
Но самый свой большой сюрприз она приберегла к моему отъезду.
— Я рада, что вы не уехали, не повидав моих двух сыновей, сэр.
— Я и не знал, что у вас есть сыновья.
— Они уезжали по делам, но только что вернулись. Вы удивитесь, когда их увидите. Я выучила их своими, так сказать, собственными руками, и когда меня не будет, они оба будут продолжать дело.
Вскоре в холл вошли два здоровых смуглолицых парня. Ее глаза засветились от удовольствия. Они подошли к ней, обняли ее и звонко поцеловали.
— Они не говорят по-английски, сэр, но они немножко понимают, и, само собой, на турецком они говорят как на родном, а также на греческом и на итальянском.
Я пожал этой паре руки, синьора Никколини что-то им сказала, и они ушли.
