В среду, на четвертой неделе Великого поста, девки и парни забегали в дома и разбивали о стенку горшок с золой – перебивали пост.
Бросали горшки в колодец, чтобы вызвать дождь. Причем горшки эти надо было сначала где-то украсть – свои не подходили для этого дела.
Самое же интересное битье горшков бывало в конце свадебного обеда – их кидали в печку с приговором: «Сколько черепков, столько и детей!»
…Могилу уже давно засыпали землей, запечатали четырьмя крестами – лопатой по углам, чтоб душа не выходила и не мучила живых, и толпа, значительно поредев, самотёком направилась с кладбища.
Близкие пошли на поминки. Алеся тоже пошла за всеми, вцепившись в руку старичка с белой бородой, который, неизвестно откуда, снова появился и встал рядом с ней. Есть ей не хотелось, но она всё ещё надеялась увидеть нечисть. Её посадили на лавку с краю, ближе всего к ней стояла алюминиевая миска с киселем. Алеся зачерпнула ложкой. Поднесла ко рту. Но тут её снова затошнило. Вот принесли кутью, старуха в понёве обходила стол и каждому совала ложку с кутьёй в рот. Рядом сидела старуха, почти такая же страшная, как и покойница. Алеся увидала её большой беззубый рот, в котором исчезла ложка с кутьей, и полезла под стол.
Дома, ночью, лёжа на печке, она со слезами думала о той несчастной тоненькой девушке в кисейном платье, которую так и не увели нечистые. Вечно будет она маяться, без упокоя, на земле, а злой греховодной старухе и дела мало – лежит себе в гробу и отдыхает под березкой…
А придут ли за душой Марии, и, если придут, то кто? Уж конечно, не какие-то вонючие и вертлявые нечистики, а прелестные ангелы в картузах и круглых фетровых шляпах, но не такие, как счетоводы в рай-потребсоюзе, а с милыми лицами и крыльями под плащами. Или, если это будет зима, они придут в шубах из овчины и плюшевых жакетах?
Ангелы на иконах ей казались не совсем настоящими – конечно, на небе в таком виде, может, и нужно ходить. Но здесь, на земле, одежда даже у ангелов должна быть совсем другой. А то и милиционер заберёт! Или какой дурак посмеется. Смеются же над ней, когда она в пыльнике ходит…
То, что ангелы ходят по земле, она знала так же твердо, как и то, что после ночи всегда приходит день. Но никто и никогда не видел их в таком виде, как нарисовано на иконах. Значит – переодеваются.
Алеся всё лежала на печке, а Мария так и не пришла. Сон давно слетел, и в душе была одна жуть – кто умер? И что теперь будет? А будет что-то ужасное, раз Мария бросила печку и ушла неизвестно куда.
Наконец, стукнула дверь в сенях и вошла Мария. Лицо её было бледным и потерянным.
– Ба! Кто умер, а?
Мария ничего не ответила. Алеся свесилась с печки, чтобы лучше разглядеть глаза Марии – что она там себе думает? И почему молчит?
Но эти горящие глаза на мелово бледном лице испугали её ещё больше, чем глухое молчание Марии. Даже плач Ганны со всеми её ужасными и жалобными причитаниями не был так страшен!
Мария достала из сундука Василисину икону – старинную, бисерную. Нежное шитье хорошо смотрелось в резком, жарком, как теперешние глаза Марии, окладе. Она поставила образ рядом с привычной иконой Казанской, опустилась на колени и стала молиться: «Матерь Божья, Неопалимая Купина!..»
Такой Алеся свою бабушку никогда не видела. Даже на похоронах Василисы она была живее!
Но вот в сенцах опять загомонили. Вошли две бабы, за ними – Ганна. Вошли без стука, не сняли калоши, сразу двинулись в залу. И там все трое, дружно начали плакать и причитать. Потом Мария сказала: «Пойдем-ка да грамады!» – и она ушли, громко плача уже на улице.
Ясно, что так ничего не выяснить. Алеся тихонечко слезла с печки, оделась, отыскала под лавкой старые сапожки, сняла с гвоздя у двери свою шубку, вывешенную там для просушки, и скорее на улицу!
Как много народу, оказывается, живет в Ветке! Даже на праздники, когда бывали демонстрации, их столько не собиралось на улицах и площади! Но узнать что-либо конкретное ей так и не удалось. Люди или плакали, вытирая лица платками или ладонью, или молча стояли в длиннющих, как хвост дракона, очередях за керосином и мукой.
