Поневоле я расхохотался. Потом, кое-как утихомирившись, я помог ей перебраться на диван. Прикинувшись медовым пряником, долго просил прощения за всех сразу на этой грешной планете и особо – за себя лично.
Но эта девушка-кроссворд ничего мне больше не сказала – встала молча и направилась к выходу. Я потянулся за ней, осторожно взял за плечи, повернул к себе.
И тут, не по наглости, чисто случайно, каким-то неловким движением дал почувствовать ей…
Даже не глядя на неё, я понял, что она сейчас умрет или, в лучшем случае, выпрыгнет из окна. Я отстранил её от себя и посмотрел ей в лицо.
Глаза Майи цепко следили за моими руками, выражая тихий ужас, смешанный с нескрываемым отвращением.
Я вышел из комнаты и закурил, устроившись на кухонном подоконнике. Она тоже подошла к окну и закурила, пуская дым узкой струйкой в потолок. Потом вдруг сломала сигарету и кинула её в открытое окно.
Я смотрел на контейнер, доверху наполненный мусором, и сидел так не знаю сколько. Стемнело и из окна напротив донеслось пение: «Какой ты мне сын, какой семьянин, Не бьешь ты жены, не бьешь молодой!»
Я не слышал, как она ушла. Наверное, это хорошо.
И я предался воспоминаниям, ибо мне стало казаться, что уже пора – ведь я, даже по современным меркам, достаточно пожилой человек – и пожил на этом свете вовсе не так уж плохо. В молодости я тоже был демократ и спичка, но теперь мои мысли совсем иного плана.
Что ты делал всё это время? – спросил я себя голосом Вышинского. – Долги, – честно ответило моё второе «я», а жуткий голос продолжал: Ну а ещё?
…Асю, свою первую любовь, я изучил почти также хорошо, как и себя. Так мне очень долго казалось, но вышло, что это не совсем так.
В детстве мы вместе ходили в астрономический кружок во дворце пионеров.
Как-то летом. После успешно сданной сессии, мы поехали с Асей за город, на Оку. Время летело, как птица. Мы прозевали последний автобус.
Нашли в поле широкий разваленный стог, устроились под открытым небом почти с комфортом. Ночь начиналась темная и теплая, и в стогу было как в русской печке вечерком. Я это хорошо знал, потому что в эвакуации, а мы с мамой были там всего одну зиму где-то не так уж далеко от Москвы, – мне тогда было около трех лет, – именно в ней, в этой темной и теплой печке, меня купали. Это единственное, что я помнил из того времени.
Мне было тепло, а вот Ася почему-то продрогла. Я дал ей свой пиджак и стал смотреть в небо. Луну обнаружить не удалось. А вот Орион висел прямо над нами.
И я поплыл…
Так мы и лежали, закопавшись в душистое сено и ни слова не говоря.
– Как здесь красиво, правда? – сказала Ася после долгой паузы, и я не без удивления ощутил в себе большой потенциал пока еще слабого раздражения. – Посмотри, настоящий фантастический полог! Никогда в городе…
Нет, она точно решила меня доканать! Мне стало тоскливо.
– А если я начну храпеть, ты не очень обидишься? – спросил я, опершись на локоть, и она шлепнула меня ладошкой по лицу. – Смотри, чтобы потом претензий не было!
– А те, которые храпят, и вовсе жениться не должны, – как-то странно засмеялась она и повернулась на бок, ко мне спиной. Весьма выразительный жест!
Я выждал приличное время, на всякий случай сказал «эй!» – адекватной реакции не последовало, и я спокойно, теперь уже – со стерильно чистой совестью советского чекиста, продолжил смотреть в сокровенные небеса.
В детстве это действо всегда ввергало меня в сильнейший транс. Но сейчас, то ли потому, что я разучился смотреть на звезды, то ли просто перестал быть сентиментальным, никакого особого состояния я не ощущал.
Тогда я, продолжая смотреть на небо, стал думать о себе. Возможно, я обидел Асю. И пусть она думает, что я преподлец разнесчастный. Но здесь, под этим большим и темным небом, на виду у всего звездного мира, я не мог её даже поцеловать!
Когда я утром открыл глаза, прямое солнце заставило меня тут же зажмуриться.
Аси рядом не было.
Коротенькая тень нашего ночного пристанища неумолимо уползала под стог, жирный пестрый шмель что-то, вероятно, очень обидное назойливо пытался довести до моего сведения, а мой влажный от ночной росы пиджачок валялся поодаль и всем своим заброшенным видом чистосердечно рассказывал о том, как небрежно его швырнула чья-то маленькая, но очень сердитая рука.
