На аптекарском острове - страница 23
— Семеро с ложкой, один с сошкой! — сказал я, плюхнув портфель Клочика прямо ему под нос, чуть не опрокинув банку с вареньем.
— А, Леш, привет, — рассеянно ответил Клочик. Ну, конечно! Ему было не до меня!
— Садись, Алеша, садись, — засуетилась Клавдия Александровна. — Сейчас мы тебе — чайку. Варенье бери.
— Ленка, а ты чего не в школе? — спросил я. — Ну, этому трубадуру повезло — его заперли. А ты-то чего?
— А я болею, — вызывающе ответила Ленка, отправив в рот вишневую ягодку. — У меня ангина.
— А почему же ты с ангиной по улицам шастаешь?
— А у меня в легкой форме.
— Так ангина же заразная болезнь!
— Боишься — можешь уйти. Тебя никто не держит.
От такой наглости я даже дар речи потерял и только и смог, что посмотреть на Клочика. Но от него в тот момент проку было мало. Клочик сидел и млел, глядя Ленке в рот. Я уж и впрямь хотел уйти, но тут вмешалась Графиня. Она поставила передо мной чай и заговорила:
— Алеша, голубчик, я надеюсь, у тебя не было неприятностей? Я никак не могу успокоиться.
— Ничего, обошлось, — зло сказал я.
— И тебе не поставили нотабену?
— Чего, чего не поставили?!
— Ах, прости, голубчик! — Клавдия Александровна всплеснула руками. — В последнее время у меня ужасно работает голова. Сегодня я даже трамвай назвала конкой. А нотабена — это раньше так в гимназиях называли замечание.
— Нет, не поставили, — сказал я. — Два шара вот по русскому зарисовали.
— Прости, что зарисовали?
— Ну, двойку поставили.
— Какой ужас! Нет, я обязательно пойду к вашим педагогам и все-все объясню. Неужели в теперешних школах не понимают, что важны не баллы и не спряжения латинских глаголов, а важно…
— Нравственное воспитание, — вставил я. — Нет, они этого не понимают. Куда им. У меня даже есть подозрение, что они не знают, что такое Песталоцци.
— Кто такой, — поправила меня Графиня.
— Вот именно, — сказал я. — Да вы, Клавдия Александровна, не волнуйтесь. Перебьемся. Виктор меня на буксир возьмет. Вы его только почаще запирайте. Он тут романсы сочинять начнет. Из жизни трубадуров.
Но Клочик на мои иронические слова — ноль внимания. Он видел перед собой только Ворожеву. А Ленка вдруг повернулась ко мне и, глядя на меня своими глазищами, сказала:
— Мне кажется, Нечаев, что почаще запирать надо тебя. Уж больно ты злой.
Честное слово, если б Ленка не была девчонкой, я бы в тот момент встал и дал бы ей как следует!
А Клочик, видно, почувствовав мое настроение, вдруг встрепенулся и закричал:
— Идея! Гениальная идея! Сейчас я вас всех сфотографирую. Это будет исторический кадр!
— Прекрасная мысль, — подхватила Клавдия Александровна. — Вы не представляете, как я любила в молодости фотографироваться. Конечно, в то время это было целое событие. К нему готовились как к празднику. Но Виктор, что же ты заранее не предупредил? Я ведь совсем не подготовилась!
— Мне тоже нужно причесаться, — сказала Ленка и удалилась вместе с Графиней.
— Не забудь выщипать брови! — крикнул я ей вдогонку.
— Леха, ну чего ты все время к Ленке придираешься? — насупившись, сказал Клочик.
— Молчи уж, трубадур, — ответил я. — И вообще, я гляжу, любовь плохо подействовала на твои умственные способности. А лично я в духовой кружок записываться не пойду. Могу, конечно, с тобой сходить. Для моральной поддержки.
— Жаль, — вздохнул Клочик. — Я хотел вместе.
Странный все-таки человек. Другой бы радовался, что так легко от соперника отделался. А он жалеет. О чем?
Потом Клочик нас фотографировал, истратив, наверное, целую пленку. Клавдия Александровна страшно развеселилась, все время повторяя: «Ах, Виктор, я даже не подозревала, что ты такой замечательный фотограф!» «Замечательный фотограф» так вошел в раж, что свалился с табуретки, когда хотел найти неожиданный ракурс. На этом фотосъемки закончились. И тогда Клавдия Александровна сказала:
— А сейчас я вам кое-что покажу.
Она вынесла из комнаты большую толстую книгу в кожаном переплете, которая наподобие шкатулки запиралась двумя медными застежками.
Это наш семейный альбом.
Не знаю, как вам, а мне ужасно нравится смотреть семейные альбомы. Например, наш альбом я знаю наизусть. Есть там одна фотография, где моему папе одиннадцать лет. На голове у него большущая шапка-ушанка, одно ухо которой смешно оттопырено в сторону, а из расстегнутого пальто торчит книга под названием «Родная речь». Когда я гляжу на эту фотографию, мне все время кажется, что сейчас папа сдернет с головы шапку и запыхавшись скажет: «Леха, дай русский скатать». И я бы ему обязательно дал. Если бы сам сделал.
