постановила, что это должно случиться, — и вот это случилось, несмотря ни на что.
Мама была безутешна. Она была так озабочена тем, чтобы максимально сократить интервал между реальным временем «смерти» и приездом парамедиков, что теперь корила себя за то, что дала им шанс спасти его жизнь.
Она лихорадочно листала те немногие медицинские справочники, что хранились в доме: медицинский словарь, пособие для адвокатов по делам о причинении физического ущерба, учебник по криминалистике «Судебно-медицинские доказательства», — и наконец нашла нужный абзац. В нем говорилось, что реанимация после остановки сердца в течение одного часа возможна, но очень велик риск серьезного повреждения головного мозга, и жертва чаще всего остается инвалидом, «овощем», не способным ни думать, ни говорить. Прочитав это, мама немного успокоилась, но вскоре опять погрузилась в пучину самобичевания и черной депрессии.
Больше не в силах выносить эту пытку, она позвонила в местный госпиталь узнать, нет ли новостей. Она опять вошла в роль обеспокоенной домохозяйки и долго пересказывала справочной службе свою историю: «Утром мы были дома, когда незнакомая машина заехала к нам во двор и оттуда вышел мужчина, держась рукой за сердце…» Ее звонок переключали из отделения в отделение, и она терпеливо повторяла свой рассказ слово в слово. Нет, она не знала имени пациента. Нет, она не знала, в какой он палате. Нет, она не была родственницей. После почти четверти часа беспрерывных переключений и ожиданий на линии ей наконец сообщили, что сегодня утром в госпиталь не поступали пациенты, подходящие под ее описание.
Мама была вконец измотана, когда положила трубку, и у нее просто не было сил обзванивать другие местные больницы.
Лишь ближе к вечеру мы были наконец избавлены от мук неизвестности.
Полицейская машина, появления которой я так давно ждала в своих фантазиях вместе с неизбежным арестом, что поставит точку в наших попытках избежать последствий убийства Пола Ханнигана, въехала во двор около шести вечера.
Однако, вопреки моим ожиданиям, не было никаких вспышек синих огней, а стук в дверь оказался робким, почти виноватым. Не было и копов в черной форме с трескучими рациями, как я себе их представляла. Вместо них, когда мама открыла дверь, на пороге стоял молодой офицер в белой рубашке с коротким рукавом, в руке он держал фуражку, потому что было слишком жарко, чтобы носить ее на голове. Он выглядел херувимом эпохи Ренессанса: голубоглазый, розовощекий, с кудрявыми светлыми волосами длиной до воротника рубашки, что явно противоречило полицейскому регламенту. Когда я увидела его, моей первой мыслью было: он не может быть здесь, чтобы арестовать нас. Они не прислали бы ангела со столь печальной миссией…
— Миссис Риверс? — серьезно произнес он.
Мама кивнула, от волнения лишившись дара речи, и жестом пригласила его в гостиную. Атмосфера в доме была тяжелой, гнетущей, казалось, передвигаться в ней было равносильно тому, чтобы плыть против течения. Мы все расположились в гостиной, и полицейский достал из нагрудного кармана маленький блокнот и миниатюрный ярко-зеленый карандаш. Он пролистал страницы в поисках нужной. (Может, на ней написаны ключевые слова, которые они произносят при аресте? Может, ему приходится зачитывать их, потому что он не помнит их наизусть, — «все вами сказанное может быть использовано против вас…»?)
Мы молча ждали, и у меня возникло странное ощущение, будто время придержало свой ход и вот-вот остановится. Все происходило как в замедленной съемке: полицейский еле-еле переворачивал страницы блокнота, от усердия высунув кончик языка; мама сидела на самом краю стула, нахмуренная, ее руки были прижаты к лицу, как у фигуры на мосту в картине Мунка «Крик».
Вот сейчас, в эти секунды, молодой полицейский огласит вердикт. Толстяк оказался жив, он уже все рассказал полиции, и мы арестованы; толстяк умер, и мы в безопасности…
И в это мгновение на меня вдруг сошел покой, покой, который приходит со смирением перед лицом необратимого финала. Я столько пережила, что во мне иссякли все чувства, их место заняла тихая покорность; она укрыла меня снежным одеялом, под которым все немело, и уже не ощущалось боли. Я подумала о том, что, возможно, такой же покой чувствуют осужденные на смертную казнь и к ним приходит такое же сладкое смирение, позволяющее пережить заключительную агонию, когда петля затянута на шее и руки связаны сзади, и оно же помогает им умереть с миром…
