«Требуем обсуждения письма Солженицына на съезде члены ордена Ленина Союза писателей».
(Указ о награждении Союза орденом Ленина был издан накануне.) И даже Валентин Катаев, талантливый писатель и многолетний опытный приспособленец ко всем режимам, телеграфно солидаризировался с письмом Солженицына.
Приятель, собиравший подписи под коллективным посланием, сказал мне: «Дам только читать, не вздумай подписывать, — твоя подпись может повредить». Я тогда не знал, обижаться или гордиться, и написал свое отдельное послание:
«…Вмешательство цензоров в тематику, содержание, стилистику художественных произведений — противоречит Основному закону нашего государства… и решениям трех партийных съездов…
Деятельность Главлита вредит не только литературе, искажая художественные произведения, деморализуя авторов и редакторов, но и всему народу, так как подрывает доверие к печатному слову, воспитывает лицемерие, приспособленчество, равнодушие ко лжи, гражданскую безответственность.
…Беспримерное и противозаконное расширение прав цензуры не укрепляет государство, а дискредитирует его.
Административными средствами можно создать видимость порядка, единства, дисциплины. Но только видимость и только на короткое время…»
Р. Пятнадцать лет спустя Павел Когоут рассказывал нам в Вене, как он читал письмо Солженицына вслух с трибуны съезда чешских писателей летом 1967 года: «Мне страшно было, очень страшно, но понимал: это должно быть прочитано так, чтобы все слышали. Ведь там каждое слово было и про нас. Когда я читал, зав. отделом ЦК вскочил и ушел; не помню, удалось ли ему хлопнуть дверью. Для меня и моих друзей это был праздник».
А для нас в Москве, начиная с января 1968 года, праздничными были новости из Чехословакии.
Л. В январе 1968 года в Москве судили Галанскова, Гинзбурга, Лашкову, Добровольского. Главным обвинением против Александра Гинзбурга была составленная им «Белая книга» о деле Синявского и Даниэля, которую он послал в ЦК, в КГБ и передал в самиздат. Это было собрание документов о процессе — обвинительных и защищающих, ничего, кроме документов.
Защитник Гинзбурга, адвокат Золотухин, говорил: «Гражданин может безразлично смотреть, как под конвоем уводят невинного человека, и может вступиться за этого человека. Я не знаю, какое поведение покажется суду более предпочтительным. Но я думаю, что поведение неравнодушного более гражданственно…»
Таких речей в советских судах по политическим обвинениям никогда раньше не слышали. Адвокаты Д. Каминская, Швейский, а за ними и некоторые другие, решительно отстаивали своих подзащитных, дух и букву закона.
Новое гражданское сознание возникло и вырастало за годы после смерти Сталина, после XX и XXII съездов, — сознание тех, кто читал «Теркина на том свете», «Один день Ивана Денисовича», «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Софью Петровну» Лидии Чуковской, «Верный Руслан» Георгия Владимова, «Воспоминания» Надежды Мандельштам и др. Это сознание воплотилось в первые месяцы 1968 года во множестве открытых, коллективных и личных писем-протестов, предостережений.
Галансков, Гинзбург, Добровольский были осуждены.
У дверей зала, где только что закончился суд, 10 января 1968 года Лариса Богораз и Павел Литвинов отдали иностранным корреспондентам свое письмо:
«Мы обращаемся ко всем, в ком жива совесть и достаточно смелости… Сегодня в опасности не только судьба подсудимых — процесс над ними ничуть не лучше знаменитых процессов тридцатых годов, обернувшихся для нас таким позором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться…»
На следующий день это письмо передавали зарубежные радиостанции. И это было новым, беспримерным событием.
В январе, феврале, марте шестьдесят восьмого года появилось множество таких писем. Нам приносили их — часто на папиросной бумаге, едва читаемые копии, — мы и наши друзья их перепечатывали, передавали другим, пересылали в другие города.
Председатель латвийского колхоза «Яуна Гуарде» («Молодая гвардия») Иван Яхимович писал:
«Со времен Радищева суд над писателями в глазах передовых мыслящих людей всегда был мерзостью…
