Ему не нравится актер, играющий отца Шнира, — представляет иного человека, чем в книге, изображен неисправимый нацист.
В студии МХАТа. А. А. Белкин представляет своих студентов. Они показывали свою постановку радиопьесы Бёлля.
Он отвечает на вопросы студийцев.
«Из прежних моих работ больше всего люблю «Долину грохочущих копыт». Это была сначала радиопьеса, а потом получилась повесть…
…Что я думаю о постановке «Глазами клоуна»? В общем понравилась. Весь спектакль держится на Бортникове. Но есть и несуразицы.
Сейчас у нас в ФРГ начал экранизировать «Клоуна» чешский режиссер Ясный.
…Кто мои любимые поэты? Современные — Петер Хухель, Гюнтер Айх и Вольф Бирман. Он — один из очень немногих настоящих коммунистов, которых я знаю.
…Из современных советских авторов за последнее время читал Солженицына, у нас всё публикуется. Это крупный писатель. Читал рассказы Аксенова, они мне нравятся…»
21 марта. У нас. Уходят и приходят друзья. Не все вместе, как прежде. Генрих рассказывает об Израиле, где они побывали у Винсента, который сначала был в кибуце, а потом в инвалидном доме.
Бёлль:
— В тысяча девятьсот шестидесятом году я в Праге всех расспрашивал о Кафке, но мне никто не ответил ни про дом, ни про могилу. Когда зашел в уборную Союза писателей, следом за мной шофер, он днем возил меня, и сказал под шум воды, что все покажет.
22 марта. Возвращаемся от Т. Идем с Генрихом. Оказывается, он не читал книги Фейхтвангера «Москва, 1937». И не слышал о ней.
— Меня часто спрашивают, почему я не пишу об СССР. Потому что и знаю недостаточно, понимаю недостаточно. А то, что знаю, узнаю от друзей. Если все напишу, могу их подвести.
Несколько раз повторяет, как для него важен Фолкнер. «Между прочим, Фолкнер и Солженицына предсказал».
25 марта. Иду в бухгалтерию «Известий» и случайно на улице Горького встречаю Генриха. «Самое приятное — просто ходить по улицам, смотреть на лица». Завожу его в ресторан ВТО. Пьем чай.
— Ваше вторжение в Чехословакию нужно Западу не меньше, чем Востоку, чтобы скомпрометировать эксперимент. Ведь сколько сердец зажглось надеждой на настоящий социализм и у нас тоже (тогда, весной, «я и надеялся, и боялся, и понимал — успех невозможен»).
Поехали к нам на метро. На площади Революции встречаем дочь Машу. Ни до, ни после я никогда просто так на улице ее не встречала… Дома друзья из Грузии.
Пьем чай.
27 марта. В доме В. (молодой философ). Долгий разговор о религии в России, о новом интересе к религиозной философии, о конформизме церковных верхов. Они всегда были верноподданными и сейчас ими остаются.
Генрих говорит о бедах в других странах, о которых здесь не хотят слышать. Чудовищный террор в Индонезии. Без суда расстреливают тысячи подозреваемых в коммунизме. Террор в Бразилии, в Родезии. В благополучной ФРГ недавно обнаружено ужасное состояние психиатрических больниц — по 60–70 человек в палате.
Он получает много писем от молодых людей, у которых жены или мужья в ГДР. Каждый раз он по этому поводу пишет правительству ГДР и советскому послу Царапкину.
Рассказывает о деятельности групп «Эмнести Интернейшенел».[23]
Спрашивает, есть ли талантливые двадцатилетние литераторы. Никто из нас не знает. В. говорит: «Сейчас таланты уходят в другие области». Генрих: «У нас, пожалуй, то же самое».
28 марта. В мастерской Биргера. Аннемари и Генрих радуются новым картинам. Особенно понравилась серо-голубая «Дон Кихот и Санчо Панса».
Приходят Б. Балтер и В. Войнович с женой, и снова напряженно-вежливый спор о «наших» и «ваших» бедах. Бёлли очень печальны.
На обратном пути: «Я наконец прочитал роман «Доктор Живаго». Мне не понравилась эта книга».
Лев: «А В., который тебе так нравится, считает ее вершиной нашей литературы. Надо бы вам поспорить». — «Зачем же спорить? Каждый воспринимает по-своему. Зачем одному пытаться переубедить другого? Не хочу и думаю, что невозможно убедить другого человека воспринимать роман так, как воспринимаю я».
20 марта. У Евгения Евтушенко. Вознесенский, Аксенов, Ахмадулина, Окуджава, Евгения Гинзбург и мы со Львом. Аннемари осталась в гостинице, болит голова.
