В СП все эти дни паническая суета — как предотвратить встречу Бёлля с Солженицыным? В. Стеженский заходил ежедневно, а три года не бывал. Спрашивал каждый раз: «Генрих не у вас?» Я разозлилась: «Поищи под столом или под кроватями». Прибегала вибрирующая Н.: «Они не должны встречаться. Неужели вы не понимаете, что это повредит всем. После этого у нас запретят книги Бёлля». Заходил Костя, ему везде мерещатся филеры — у нашего подъезда, на противоположном тротуаре. И машины, паркующиеся против наших окон.
18 февраля. А. и Г. приехали к нам из редакции «Иностранной литературы» обедать. Они довольны, что у нас никакой торжественности, что мы их не «принимаем», а просто вместе обедаем. Потом Генрих с Л. пошли серьезно, без помех разговаривать в парк.
Вечером собралось почти тридцать человек. И возникло подобие пресс-конференции. Его посадили за стол, остальные разместились на стульях, на диване, на полу. И опять вопросы превращаются в споры. Некоторые очень страстно, напористо наседают на него: почему на Западе бунтуют молодые? Ведь у них там есть свобода слова, свобода печати, свобода собраний; чего им еще недостает?
Он старается объяснить относительность свободы. «У нас по-настоящему свободные журналисты остались едва ли не только на телевидении. Те, кто в газетах, зависят в большинстве своем от издателей, от редакторов, от их партийных покровителей». И снова — беды Африки, Латинской Америки, Азии.
Минутами — будто разговор глухонемых.
Я слышу мало, отрывками, сную между комнатой и кухней.
Из дневников Л.
20 февраля. Мы с Аннемари и Генрихом у Солженицына. Блины. «Прощеное воскресенье». За столом И. Шафаревич — математик, член-корреспондент АН. Молчалив, очень благовоспитан, очень правильно говорит по-немецки…
Генрих лучится радостью. Вспоминает, как в детстве в школе больше всего любил математику. «Немецкий язык и литературу у нас преподавали очень скучно». О делах не говорим. С. уверен, что квартира прослушивается: только пишем на отдельных листах, которые сразу же уничтожаем.
Острое чувство: Бёлль не менее, чем С., — душевно, быть может, даже более, — близок традициям Толстого, Достоевского, Чехова. А мне он ближе и как писатель, и как человек. Для него каждый человек — всегда цель, люди никогда не средство, не иллюстрация (аллегория, олицетворение) идеи, принципа.
Несколько дней спустя.
Вторая их встреча — на нейтральной почве; все очень конспирируем. С. передал тексты своего завещания и еще кое-что. Ни в первый, ни во второй раз я не заметил филеров; впрочем, теперь у них есть электроника, издалека видят.
Г. Б. и А. С. друг другу понравились. У Генриха это как и всегда: все его чувства на лице написаны и в глазах. Но и С. вроде потеплел, хотя и с ним — говорит о своем и едва слушает.
22 февраля. Бёлли ездили во Владимир с Георгием Брейтбурдом, сотрудником Инокомиссии СП. «Он очень любезен, умен, но в идеологических вопросах жесток, не гибок. Но не так глуп, как Володя. Ему хочется приспосабливаться к европейцам».
Позвонил Анатолий Якобсон: «Наташку Горбаневскую освободили! Это тоже подарок Бёллю».
Рассказываю об этом Генриху. Он несколько раз просил за нее и сам, и от имени ПЕН-клуба.[25] Он мог помочь, потому что у него была власть. Но ощущать власть для него — непривычно, нестерпимо. Это его обязывает переписываться, разговаривать с такими людьми, с которыми он вовсе не хотел бы знаться; и тут же оговаривается, что и среди функционеров есть люди… Вот Брейтбурд — функционер, но у него такие печальные глаза, та самая еврейская печаль.
Рассказываю ему о завете Короленко: «Ищите человеческое в человеке». Оказывается, он и Короленко читал. Вспоминает: рассказы Короленко и Лескова впервые прочитал в одном сборнике еще в юности. И тогда же ощутил: они очень хорошие, по-русски и по-украински хорошие. Но как объяснить, в чем их русскость и украинскость, — и тогда не мог, и сейчас не может.
Это ему нужно, он хочет писать о рейнском, рейнско-немецком. Геррес, Гейне, Маркс — прежде всего рейнцы.
С 23 февраля по 6 марта Бёлли были в Ленинграде, Тбилиси, Ялте.
