Никогда, ни раньше, ни потом, не видел я таким Твардовского. Лет на двадцать помолодел. На месте усидеть не может. Из угла в угол. Глаза сияют. Весь сияет, точно лучи от него идут.
«Принес? Раз-два посуду! За рождение нового писателя! Настоящего, большого! Такого еще не было! Родился наконец! Поехали!»
Он говорил, говорил, не мог остановиться… «Господи, если бы вы знали, как я вам завидую. Вы еще не читали, у вас все впереди… А я… Принес домой две рукописи — Анна Самойловна принесла мне их перед самым отходом, положила на стол. «Про что?» — спрашиваю. «А вы почитайте, — загадочно отвечает, — эта вот про крестьянина». Знает же хитрюга мою слабость. Вот и начал с этой, про крестьянина, на сон грядущий, думаю, страничек двадцать полистаю… И с первой же побежал на кухню чайник ставить. Понял — не засну же. Так и не заснул. Не дождусь утра, все на часы поглядываю, как алкоголик — открытия магазина, жду… Поведать, поведать друзьям! А время ползет, ползет, а меня распирает, не дождусь… Капитан, что ты рот разинул? Разливай! За этого самого «Щ»! «Щ-854»!
Никто из нас слова вставить не может. Дополнительный бег в гастроном.
«Печатать! Печатать! Никакой цели другой нет. Все преодолеть, до самых верхов добраться, до Никиты… Доказать, убедить, к стене припереть. Говорят, убили русскую литературу. Черта с два! Вот она, в этой папке с завязочками. А он? Кто он? Никто еще не видел. Телеграмму уже послали. Ждем… Обласкаем, поможем, пробьем!»
А нужно было знать Твардовского. Человека отнюдь не восторженного. Критика была ему куда ближе, чем похвала. И критика, как правило, резкая, жесткая, иной раз даже незаслуженная. А тут сплошной захлеб, сияние с головы до ног…
Потом читали мы, передавая из рук в руки листочки. И уже без Твардовского говорили, говорили, перебивая друг друга, и тоже остановиться не могли. Я даже скрепку от рукописи похитил на память, как сувенир от Ивана Денисовича, и очень потом огорчился, что скрепка эта не авторская, а новомирская.
В декабре шестьдесят второго года привез «Ивана Денисовича» в Париж. Свеженький, еще пахнувший типографской краской «Новый мир», одиннадцатый номер. И тут же, бросив в гостинице чемодан, помчался к Симоне де Бовуар передать его ей, как мне было велено в Москве. А наутро, чудеса из чудес, покупаю «Пари-Матч», а там уже под сенсационными заголовками, в окружении колючей проволоки, отрывки из «Ивана Денисовича»».
«Иван Денисович» вызвал потрясение, не сравнимое ни с чем, испытанным раньше. Заколебались такие слои, показалось, даже устои, которых не затронули ни Дудинцев, ни «Доктор Живаго», ни все открытия самиздата. Весьма хвалебные рецензии опубликовали не только К. Симонов в «Известиях» и Г. Бакланов в «Литгазете», но и В. Ермилов в «Правде» и А. Дымшиц в «Литературе и жизни». Недавние твердокаменные сталинцы, бдительные проработчики, тоже хвалили каторжанина, узника сталинских лагерей. Хотя они спешили оговариваться: мол, это все прошлое, дурные последствия культа личности, которые окончательно преодолены партией под руководством нашего Никиты Сергеевича, и теперь уже всё навсегда по-иному.
Бакланов закончил статью словами: «После этой повести нельзя писать по-старому».
Радостное, победное ощущение длилось еще долго. Казалось, возникает небывалое единение всех, кто не хотел возврата сталинщины.
Писатели доставали рукописи, заметки, хранившиеся в тайниках. Лидия Корнеевна Чуковская готовила к печати «Софью Петровну» — повесть о людях в годы террора, написанную в 1939 году. Анна Ахматова впервые разрешила записать «Реквием»; эти стихи до того лишь десять ее ближайших друзей помнили наизусть.
Хрущев ставил Солженицына в пример всем остальным писателям. В январе шестьдесят третьего года «Новый мир» опубликовал его рассказы «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка» и в Союзе писателей его выдвинули на Ленинскую премию 63-го года.
Многие считали «Один день» не только самым значительным, но и единственным проявлением духовного ВОЗРОЖДЕНИЯ. Мы так никогда не думали, полагали, что это не одинокая пирамида в пустыне, а вершина хребта. Мы радовались его славе, помогали ее распространению. Однако это было только одно из многих дел, казавшихся нам важными, срочными, неотложными.
