Л. Несколько дней спустя член парткома Юрий Корольков на партийном собрании в Союзе писателей требовал наказывать соучастников сталинских преступлений. Он прочитал заявления, которые Лесючевский, директор издательства «Советский писатель», писал в НКВД в 1937–1938 гг., доказывая, что поэты Борис Корнилов и Николай Заболоцкий — враги советской власти. Корнилов погиб в заключении, Заболоцкий провел много лет в лагере на Магадане, а потом в ссылке.
Корольков требовал привлечь «доносчика к строгой партийной и гражданской ответственности».
Лесючевский отвечал ему бледный, судорожно-нервически-напряженный. Он говорил, что это были не доносы, а «критические экспертизы», которые у него потребовали уже после ареста обоих поэтов.
«Вы посмотрите газеты тех лет, многие критики, в том числе и сидящие здесь, писали об этих и других литераторах куда хуже, куда резче, еще до того, как те были арестованы».
Сергей Михалков говорил в обычном для него свойски-шутовском стиле, славил «нашего Никиту Сергеевича», так геройски преодолевавшего культ личности, а про себя сказал, что, конечно, он жил в то время, тоже увлекался, но себя ответственным за культ личности не считает. «Все мы тогда были так воспитаны».
После него говорил я: «Вы не считаете себя ответственным за культ, потому что всех нас так воспитывали.
В пьесе Шварца «Дракон» есть такой эпизод: Генрих, сын бургомистра, холоп дракона и его преемника, говорит победившему рыцарю Ланселоту: «Я не виноват, меня так учили». А Ланселот возражает: «Всех учили, но почему ты, скотина этакая, был первым учеником…» Хотя я не был первым учеником, был даже арестован по политическому обвинению, но я не хочу прятаться за выгодную для себя неправду. Я сидел в тюрьме не потому, что сопротивлялся культу личности. Сталину я тогда безоговорочно верил и считаю, что в такой же степени, как первые ученики, несу ответственность за все, что было при Сталине, отвечаю и за то, как мы сегодня с этим дурным прошлым будем разделываться».
Мне очень хлопали, в том числе и Михалков.
Р. Ощущение победы было тогда и вокруг нас, и в нас самих. Мы понимали, что предстоит еще много трудного, но успехи нам казались необратимыми,
В 1957 году «Литературную Москву» прорабатывали за публикацию стихов Марины Цветаевой с предисловием Эренбурга. В шестьдесят первом году мы в Гаграх слышали, как за соседним столом в Доме творчества два крупных литературных сановника ворчали: «Мы здесь отдыхаем, а они там издали Пастернака и Цветаеву».
Тоненький сборник Цветаевой продавался сначала только делегатам партийного съезда.
26 декабря 62-го года в большом зале ЦДЛ — вечер памяти Марины Цветаевой.
Артисты и поэты читали ее стихи и стихи, ей посвященные. Это было продолжением наших праздников — торжество новой свободы.
В перерыве к нам подошла Юнна Мориц: «Только что закончилось в Колонном зале собрание молодой творческой интеллигенции. Докладчиком был Ильичев.[13] Он сказал, что литературовед Копелев заступается за абстракционистов: «Пусть, мол, малюют». Он вас осуждал. А я хочу пожать вам руку. Поздравляю!»
Раньше нас ругали заурядные критики, а теперь обругал сам Ильичев. Это было даже лестно, но меня все же испугало.
Л. В марте состоялись две встречи Политбюро с писателями и художниками. Хрущев распоясался, кричал, прерывая Аксенова, Вознесенского, Мальцева.
Сталинцы, или «черные», как мы их называли, одержали победу. Хрущева убедили, что московское отделение Союза писателей — это потенциальный «кружок Петёфи».
Секретарь партийной организации Института истории искусств сказал мне: «Райком требует, чтобы ты объяснил свое отношение к партийной критике».
Партийное собрание шло необычайно вяло, уныло. Но я в тот день устал и, сидя в дальнем углу комнаты, уснул. Меня толкнул сосед, сунул мне записку от председательствовавшего приятеля: «Не спи, сволочь, о тебе же говорят!»
Каяться я не стал. Решения обо мне не принимали, в протокол занесли, что я должен подумать и дать письменные разъяснения.
Друзья уговаривали, что я должен написать вежливо, скромно, без полемики — нужна ведь простая отписка для райкома, никто этого всерьез не принимает. А если я буду продолжать упорствовать, то подведу всех товарищей, подведу Институт.
