Когда мы жили в Переделкине у Сары Бабенышевой, мы по вечерам гуляли с Евгенией Семеновной. Однажды Р. спохватилась, что, уходя, мы оставили на плите кастрюлю с супом, забыли выключить газ. Р. побежала стремглав. К счастью, все обошлось испорченной кастрюлей — пригорело дно.
Евгения Семеновна негодовала:
— Этого я бы вам никогда не спустила. Сарочка воистину святая. Я бы после такой истории просто не пускала бы вас на кухню.
Она говорила об этом долго, серьезно и через несколько дней вспоминала опять. И совершенно не могла понять Сару, которая каждый раз, смеясь, отмахивалась.
Опрятность и упорядоченность были ей неотъемлемо присущи и как писательнице.
В ее прозе глубоко трагедийное художественное повествование брезгливо обтекает грязные пороги, зато иногда оно вспенивается такой старосветской патетикой и сентиментальностью, которые напоминают не только о стиле великих авторов прошлого — русских и зарубежных, но родственны и вторичной беллетристике начала века.
12
Р. В моих отношениях с Е. С. настало время отчужденности. Моя влюбленность в нее не перешла в прочную дружбу.
В октябре 74-го года я пришла к ней после того, как мы долго не виделись. Пришла, уже зная, что у нее рак.
Она сидела на диване, совершенно на себя не похожая, растерянная. Волосы распущены, халат не запахнут, глаза в слезах.
Она рассказала, что, обнаружив опухоль в груди, решила скрыть это ото всех.
— Пусть рак. Не пойду к врачу. Не дам резать.
Тогда она уверенно говорила о раке.
А потом, почти три года, в больнице и дома, она доказывала, убеждала, что это была доброкачественная опухоль, а теперь лучевое отравление. Возникла та защитная пленка, непостижимая рассудком, которую ткет сама болезнь.
И она уже до конца была как всегда причесанной, подтянутой, прибранной.
Но кто знает, что у нее было на душе?
Из дневников Р.
2 октября 1975 г. Днем у Е. С. в Боткинской больнице. Идти боялась. В раздевалке столкнулась с Е. Евтушенко. Он тоже к ней. Я обрадовалась: он заслонит мой страх от нее, а от меня То страшное.
Он умолкал, только когда заговаривала она, а она говорила много, возбужденно.
— Моя жизнь складывается так, что я, можно сказать, прорабатываю Солженицына в обратном порядке: сначала был Архипелаг ГУЛаг, а теперь вот Раковый корпус. Но диагноз так и не известен.
…Вы читали его поэму «Прусские ночи»? Потрясающая мера саморазоблачения. А стихи плохие — альбомные. Я такие писала в лагере как дневник. Чтобы запомнить… Но теперь Александру Исаевичу все дозволено. Хоть голым по улицам ходить. За то, что он сделал, ему все обязаны низко поклониться…
— Здесь многое похоже на лагерь, только в лагере санчасть почти всегда заодно с тюремщиками. Мне после любых осмотров там писали «на общие»…
Я вчера попросила нянечку поправить постель, слишком жесткая. А она мне говорит: «Вы привыкли на пуховиках».
Тут уж пришлось ответить: «Я привыкла на деревянных нарах».
…У Быкова нет своего слога, только сюжет. А вот Искандер написал книгу «Удавы и кролики» — гениальную. Ее будут читать, как «Маугли».
Я все болею, болею, но пока не замечаю упадка умственной деятельности. Память не слабеет.
Мы с Евтушенко наперебой громко подтверждаем. Тем более что оба вполне искренни.
Она ему говорит:
— Я хочу, чтобы вы с Васей примирились.
— Вася передо мной виноват, поэтому трудно.
Мы с ней пытаемся убедить его: в ссорах друзей трудно определить меру вины каждого. Она добавляет:
— А вы не считайтесь, в чем он виноват, простите ему…
Евтушенко не возражает, заговаривает о другом.
— А я вашу книгу помню наизусть: «Коммуниста Италиана».
И я начинаю вспоминать эпизоды.
Слушает нас с удовольствием. Это ей никогда не надоедает. Пришел Вася. Они с Евтушенко вежливо здороваются, вежливо обмениваются информацией.
…А ко мне все более властно возвращается ощущение того, как много значила для меня она сама и ее книга.
13
Из-за границы в 1976 году она вернулась помолодевшей. Словно выздоровела. Весь вечер рассказывала о Париже, о Кёльне, о Ницце. Мы уже не первые слушатели, рассказ «обкатан». Но ни восторг, ни изумление не растрачены.
— ПЕН-клуб устроил прием в мою честь. Был цвет французской литературы — Клод Руа, Эжен Ионеско, Пьер Эммануэль. Я давала автографы. На столе большая стопа книг, новое издание «Крутого маршрута». Когда нас фотографировали, я попросила, чтобы Васю не снимали на фоне этих книг.
