Анне Андреевне нравится замысел фильма «Достоевский и Петербург». Нравится, что Генрих хочет возможно больше текстов Достоевского и образы Петербурга. Не как иллюстрации к ним, а самостоятельно, как фон. И его собственные короткие вставки будут не комментариями, а просто справками об улицах, о домах.
Она расспрашивала, что Бёлль уже видел, где побывал.
— И про Сенную площадь не забыли?
Бёлль рассказывает о внуке Достоевского — ленинградском инженере. Выйдя на пенсию, он стал неутомимым, дотошным исследователем и биографом деда. Нас он заставлял считать шаги от «дома Раскольникова» до «дома процентщицы», показывал дверь, за которой был спрятан топор. Посетовал, что несколько обнаруженных им квартир Мармеладовых не совпадают с описаниями, и доверительно сказал: «Вероятно, в романе квартира, так сказать, синтетическая…»
Бёлль ответил ему вполне серьезно:
— Вы, конечно, правы. Писатели иногда делают такие синтезы.
Анна Андреевна смеялась.
Прощаясь, Бёлль поцеловал ей руку. Такое мы увидели впервые. И совсем необычно для него торжественно сказал:
— Я очень рад, очень горжусь, что увидел главу русской литературы. Достойную главу великой литературы.
Анна Андреевна говорила потом:
— А он, пожалуй, лучший из иностранцев, которых я встречала. Они ведь почти все — дикари. А он удивительно милый человек.
Р. Ахматова попросила меня задержаться.
— Как наше дело?
Дело Иосифа Бродского. Я рассказала о новых ходатайствах, наших и зарубежных. В прокуратуре в последний раз сказали, что скоро освободят.
На обратном пути мы встречаем Даниила Гранина, и он успевает мне шепнуть: «Нас с Дудиным вызвал Демичев, он дал команду пересмотреть дело Бродского».
Л. Февраль 1966 года. Процесс Синявского-Даниэля. Постыдное судилище.
И президиум Союза писателей одобрил приговор — семь и пять лет лагерей.
В те дни Анна Андреевна вышла из больницы после инфаркта. Она несколько раз звонила нам, приглашала. А я не решался, трусил из-за радиорепортажа Рихтера о Таорминском чествовании, — общие знакомые рассказывали Анне Андреевне, что брошюру он прислал нам.
И она каждый раз говорила:
— Пожалуйста, не забудьте захватить с собой статью этого немца, говорят, она занятная.
Но как показать ей этот лихой репортаж, с шуточками по поводу ее возраста, внешности? Я ссылался на какие-то срочные дела, оттягивал, авось удастся прийти и без злополучной брошюры.
Анна Андреевна звонила снова. Уклоняться было уже невозможно. Она сказала, что приготовила нам свои новые книги — «Бег времени» и сборник переводов.
Двадцать седьмого февраля мы пришли на Ордынку. Она была такой же, как и раньше, величаво приветливой. Казалось, нет и следов болезни.
— Врачи меня называют медицинским чудом. Когда привезли в больницу, считали, что я умру немедленно. А я обманула медицину.
Но через некоторое время стало заметно: устает, бледнеет.
Расспрашивала о процессе Синявского-Даниэля. Тогда мы еще надеялись на кассацию, на помилование, на предстоящий съезд партии.
— Я только сейчас узнала, что академик Виноградов участвовал в этой подлости, был председателем экспертной комиссии. А ведь он настоящий ученый, мы пятьдесят лет знакомы, даже дружны. Он интересно писал о моих стихах. Но теперь нельзя подавать ему руки.
Спрашивала, кто из литераторов защищал арестованных.
— Это хорошо. Все-таки другие времена. Хорошо.
Показала темно-серую толстую книгу.
— Вот, можете полюбоваться, как американцы издают Ахматову. Собрание сочинений, том первый. Возмутительно! В предисловии напутано и наврано. Всунули два чужих стихотворения неведомо чьих. Я ничего подобного написать не могла. Везде ошибки. Множество опечаток.
Мы пытаемся возражать.
— Хорошо все-таки, что книга есть. Напечатан «Реквием». Ошибки исправят во втором издании. А чужие стихи? Может быть, это стихи Журавлева, который украл два ваших? Вот американцы ему и «возместили» — око за око.
Смеется коротко и отмахивается.
— Нет, нет, возмутительная книга. Показывает старые снимки.
— Здесь я в том же платье, что на портрете Альтмана, и поза такая же.
…Снимок тоненькой гимнастки, лежит на животе, голова закинута, упирается в пятки. Сильные, красивые ноги.
