Пятого сентября на заседание Комиссии партийного контроля вызвали Галину Храмушину, Михаила Кручинского, Валентина Левина, Михаила Аршанского, меня, а также генерала Окорокова и двух бывших членов Верховного суда. Заседание вел зампред КПК Комаров, о котором говорили, что он один из главных «противников культа». Всей повадкой он напоминал мне тех аскетических партработников 20-х годов и первой пятилетки, которых мы называли «большевиками ленинской школы». Они были самоуверены, жестковаты, но без хамства, естественно-просты. Докладывала Андреева, говорил каждый из нас. Когда Окороков стал объяснять, почему он считал мое поведение тогда, в условиях Великой Отечественной войны, вредным, сказал, что он и сам пострадал, даже получил взыскание, его прервал один из членов КПК: «Вы получили взыскание в тысяча девятьсот пятидесятом году за мародерство, за то, что увозили имущество, принадлежащее Польше».
Комаров заметил: «Ну что ж, все ясно. Копелев был против мародерства, и генерал, который сам мародерствовал, посадил его».
После того как высказались все приглашенные, Комаров, пошептавшись с членами КПК, сидевшими рядом с ним, сказал как нечто само собою разумеющееся: «КПК решает: всех товарищей восстановить в правах членов партии с сохранением стажа. Товарища Копелева восстановить в правах кандидата партии. Что ж, тринадцатилетний стаж солидный будет, значит, скоро можете переводиться в члены. Завтра получите выписки решения на руки. А вы, генерал Окороков, останьтесь, поговорим отдельно».
В коридоре Миша, Валя и я обнялись и заплакали.
Р. В тот день я проводила Л. до здания ЦК и поехала в редакцию, где ждала известий.
В нашей рабочей комнате сидели еще два сотрудника отдела критики.
Я очень нервничала, хватала трубку. Кто-то из них спросил: «Что с вами? Что случилось?» Я объяснила. Наконец Л. позвонил: «Все — сверх ожиданий. Лечу!»
Пока он ехал, я звонила, спешила обрадовать родных и друзей.
Мы пошли в ресторан ЦДЛ, он подробно рассказывал. Мы пили вино, к нам подходили и едва знакомые — поздравляли.
…В тот день, когда Л. вернулся с заседания КПК, я передала ему верстку его рецензии на роман Г. Грина «Тихий американец» для «Нового мира». Заголовком рецензии послужила реплика одного из персонажей: «Вы уже причастны!» Это словно бы относилось и к нам. Мы были причастны к происходившим у нас событиям и радовались этой причастности.
Этот день запомнился больше других радостных дней пятьдесят шестого года.
Л. Доклады Хрущева на XX и XXII съездах возрождали ту старую веру в добрые силы верховной власти, которая некогда была верой в батюшку царя, потом — верой в Ильича, в его заветы, а потом — слепым доверием к Сталину. Почти так же многие поверили в Никиту. Правда, его уже нисколько не обожествляли. Посмеивались над малограмотностью, возмущались хамским самодурством, когда он орал на писателей и художников, когда поддерживал Лысенко и навязывал кукурузу.
Однако главным злом считали чиновников, аппаратчиков во всех инстанциях, и в Союзе писателей, и в ЦК. И надеялись, что Никита их осилит.
Его все время швыряло из стороны в сторону: он добился массовой реабилитации, но усилил и ускорил разорение колхозников, чтобы «догнать и перегнать США». В Тбилиси в шестьдесят первом году назвал Сталина «выдающимся марксистом», а в разговорах с Твардовским и Эренбургом обещал скоро огласить материалы, доказывающие, что Кирова убили по приказу Сталина.
Он разрешил напечатать «Один день Ивана Денисовича» (говорят, даже плакал, читая). Но при нем же усилили тюремный режим, ввели смертную казнь за имущественные преступления, и вопреки элементарным традициям европейского правосознания по его приказу этим смертоносным законам придавали обратную силу и расстреливали людей, арестованных задолго до введения этих законов.
Хрущев распоряжался вторжением в Венгрию в 1956 году, кровавыми расправами с забастовщиками в Новочеркасске.
Впервые я увидел его на III съезде писателей в 1959 году. Он начал читать свою речь, потом ухмыльнулся, отодвинул папку и стал косноязычно рассказывать о друге своей молодости и читать наизусть его наивные вирши.
