Меня доставили в кабинет, где уже ждали несколько человек в штатском. Двое или трое стояли у окна и стены, а один сидел за столом.
Я решил, что пусть они начинают разговор, а я буду выжидать.
Сидевший за столом велел выйти тем, кто меня доставил.
Когда те удалились, он обратился ко мне:
— Кто такой? Откуда и куда едешь?
Уже в самом тыканье и манерах чувствовались профессиональное хамство и наглость, свойственные работникам уголовного розыска и низшему звену ГБ.
— А вы что, не знаете, кого двое суток пасли и кого приказали к вам доставить с поезда?
— Здесь вопросы задаем мы.
— И тем не менее я не стесняюсь и спрашиваю вас, на каком основании меня схватили ваши держиморды?
Я знал, что передо мной сидит простой исполнитель чужой воли. Вполне возможно, что он и не гэбэшник, а работник уголовного розыска, которому поручили выполнить определенную грязную работу. И он ничего не решает, а разыгрывает все по ролям. И он «решит», как со мной поступить, независимо от своего отношения ко мне лично и независимо от моего поведения. Конец спектакля предрешен, и я это знал. Сознание этого и трезвая оценка ситуации освобождали меня от необходимости даже думать, как себя вести.
За мной не было свежих грехов, а если они что надумали — то опять же не в моих силах что-либо изменить.
Я и во времена, когда у меня были «действительные» грехи перед ГБ, не скрывал своего отношения к власти и ГБ и вел себя в контактах с ними более или менее независимо.
А сейчас я себя чувствовал совершенно свободным в морально-нравственном отношении.
А тип за столом не был полностью информирован обо мне и начал со своего обычного метода работы: наглости, грубости и демонстрации могущества.
Нарвавшись на мое решительное отрицание их превосходства, видя, что так даже обычного разговора не получится, он помягчел, стал вежлив и сдержан.
Он начал мне сбивчиво объяснять причину моего задержания, либо сочиняемую на ходу им самим, либо подсказанную главным дирижером.
— В вагоне, в котором вы находились, произошла кража.
— И какое я имею к этому отношение?
— Нам поступил сигнал, и мы обязаны принять меры.
— Какое мне до всего этого дело? — повторяю свой вопрос.
— Есть основания подозревать вас.
— Я ехал в купейном вагоне. В моем купе я был один с вашим агентом-артиллеристом, — последнее слово я произнес с иронией. — Ни в какое другое купе я ни разу не заходил. У моих дверей бессменно дежурил ваш второй агент. Не разыгрывайте комедию с кражей!
— Пропали деньги и документы, — как бы не слыша меня говорил сидевший за столом. — У вас есть при себе деньги и документы? Покажете?
На обыск не напирали — не видели в этом нужды. А я бы потребовал санкции прокурора.
Я показал типу справку — свой единственный волчий документ.
Он стал ее изучать и не то по привычке, не то из каких-то своих соображений стал мне задавать вопросы, как по анкете.
— Я вам дал справку, и там все обо мне сказано. А у меня нет ни нужды, ни желания общаться с вами.
— Сколько вы получили денег при освобождении?
— Я вам ответил на все ваши вопросы. Добавить нечего.
Тип за столом похмыкал, поерзал на стуле, продолжая вертеть в руках мою справку, и начал о том, ради чего меня и сняли с поезда.
— В справке сказано, что вы освобождены и направлены под надзор милиции в Иркутскую область. Так? — он уставился с улыбкой на меня.
— Можете продолжать, — тоже улыбаясь, ответил и я.
— Иркутск во-он где, — протянул он, — а вы поехали в противоположную сторону. — И он опять сделал паузу, глядя на меня и ожидая ответа.
— Ну, ну, продолжайте, не стесняйтесь.
Ему почему-то нравилась эта игра. Он совсем раздобрел и говорил без злобы, а скорее с сожалением, юмором и почти с сочувствием. Остальные в кабинете были манекенами.
— Ну, Марченко, зачем вы приехали в Москву?
— Нельзя?
— Вам нет. У вас надзор.
— Меня здесь арестовали, здесь мои вещи, и я хочу переодеться и увидеться с друзьями. Это что — криминал?
— Вам нечего делать в Москве.
— А кто решает, кому есть что делать, а кому нет? Уж не вы ли?
— Какая вам разница…
— Я требую, чтоб меня отпустили сейчас же…
— Вас никто не держит. Вот разберемся только, и все.
