Любопытна еще одна деталь в жизни зэков и системе ГУЛАГа: тебе остались до освобождения считанные дни или даже часы, но с тобой обращаются с обычными строгостями и ограничениями, как будто ты не кончил срок, а только его начинаешь. У моих попутчиков было празднично-возбужденное состояние, и я, глядя на них, нет-нет да и отвлекался от своего тревожного ощущения неизвестности и поддавался общему настроению.
То и дело на нас по-прежнему рычал конвой: отойди от решетки, не стоять, не говорить громко, курить по одному и так далее. Одним словом, не ощущалось ни малейшей разницы между этим этапом и обычными. И пристрелить тебя могут за какую-нибудь оплошность, не считаясь с тем, что везут освобождаться.
В пути мы часто останавливались. То и дело попадались «посты-секреты» из двух-трех солдат с собакой и рацией, которые от нашего конвоя получали свой сухой паек на несколько дней. В летнее время на всех дорогах и тропах выставляются «секреты» — преграда для беглецов, коих становится полно при «зеленом прокуроре».
А сколько очаровательных мест мы проезжали! И не верилось, что здесь, в этих прелестных уголках природы, люди годами морили и убивали себе подобных, уничтожали за просто так изнурительным непосильным трудом на голодном пайке и расстрелами, массовыми и одиночными. Как эти люди должны были воспринимать дивные красоты природы? Можно ли передать это, не побывав в их шкуре?
Иногда попадались нам и труженики: преклонного возраста мужчина, а чаще уже дед вековечной косой обкашивал траву вблизи УЖД. При виде нашего транспорта он задерживал косу или грабли и смотрел на нас. Мы безошибочно определяли: бывший эмвэдэшник. Выдавало его чаще что-нибудь из одежды — то фуражка, то гимнастерка, или китель, или брюки. Таким уже под семьдесят. Значит, их служба отечеству проходила в 1930-е, 1940-е и 1950-е годы. Кто эти встреченные нами старики крестьянского вида? Охотники за селедкой и мукой? Вахтеры, ломом разбивавшие головы уже мертвых зэков при их последнем выходе за зону — на кладбище?
Но это, так сказать, неудачники, домыкивающие свои последние пенсионные дни в родных и близких местах.
А сколько их доживает по-человечески среди людей, на курортах Крыма и Кавказа? В Москве и на дачах Подмосковья?
В Симе нас пересаживают в машину, уже ожидающую нас. За нами едет на Соликамск вторая машина — в ней везут на освобождение зэков из лагерей Сима. Нас могли бы увезти и на одной машине, но почему-то начальство решило иначе.
В Соликамске на пересылке всех зэков из моего лагеря сразу запустили в зону и поместили в барак, в камеру для освобождающихся.
Меня же оставили в предзоннике, позже соединили с симовскими и поместили в одну камеру с ними.
В разговорах выяснилось, что все они освобождаются позже меня, то есть я должен выйти на волю из камеры первым.
И я догадался, что не зря меня отделили от своих и поместили с незнакомыми, с теми, кто выйдет на волю позже меня.
Одно из двух: либо мне собираются намотать срок, либо не хотят, чтобы меня при освобождении встретили у ворот приехавшие друзья. Ведь друзьям известен день моего освобождения — 29 июля.
Мои сокамерники возмущались тем, что их привезли не за два-три дня до освобождения, а за две недели. Им выгоднее было сидеть в зоне, а не в вонючей и грязной камере с парашей. Я же свои догадки им не высказывал.
Здесь освобождающихся, у которых есть на лицевом счету деньги, водят в лагерный магазин шестой зоны, где специально для таких случаев имеется в продаже самая необходимая одежда. Почти все зэки предпочитают здесь переодеваться из лагерного в вольное.
Повели и нас. Мои сокамерники в меру своих финансов обретали человеческое оперение.
Я был в лагерных темных брюках, которые ничем не отличались от тех, что выдают на воле рабочим как спецодежду, лагерных ботинках, на голове — зэковская кубышка. Денег у меня было около двухсот рублей, и я мог бы переодеться во все из магазина. Но…
Опять это «но». А если меня в последний момент перед освобождением «арестуют»?
Да и деньги жалко тратить на покупки — ведь в Москве у меня осталась моя одежда. А я знал, что мне деньги пригодятся и на жизнь.
