Когда очередь дошла до меня, то я сам спросил, могу ли я поехать, например, в Москву.
— Нет.
— В Калинин?
— Нет.
Я перебрал с десяток городов в центральной части России, и на все это был один ответ — нет!
— Тогда давайте мне направление или в Питтсбург, или в Чуну, — стараясь быть серьезным, попросил я, — оба эти места за тысячи километров от Москвы, и никто мне там не откажет в прописке.
— А где эти Чуна и, — начальник спецчасти замялся, пытаясь выговорить незнакомое название города, — как второй город ты назвал?
— Питтсбург.
— Где они?
— Чуна в Сибири. Иркутская область.
— А второй?
— В США.
— Что ты мне голову морочишь! — с раздражением и повышая голос прикрикнул на меня тип. — Что записывать? Куда поедешь?
— Выбирайте сами, мне все равно.
— Записывать Чуну? — он вопросительно смотрит на меня.
— Я же сказал: мне все равно, Питтсбург или Чуну — куда направите, туда и двинусь.
— Нечего дурака валять, ведь серьезное дело, а не шутки, — уже примирительно ворчал он и оформлял меня в Чуну.
И ходил я как чумной после этого и в зоне, и на работе. С одной стороны, ожидание: остаются считанные дни до освобождения. С другой стороны, тревога: не намотают ли еще раз срок по надуманному обвинению?
На нашем лагпункте было правило, что освобождающихся за три-четыре дня увозили по узкоколейке до Сима, а оттуда машинами в камеру на Соликамскую пересылку. Из камеры и освобождали.
Я рассчитал, что я (если мне суждено освободиться) выеду с четвертой партией. И с нетерпением и тревогой ждал этого.
Но вот дней за шестнадцать до освобождения меня вызывают в штаб прямо с развода, не выпустив на работу.
И опять тревога — неужели новый срок?
В присутствии Сирика и при его личном участии меня раздели догола. Тщательно перещупали каждую складку в моей одежде.
Мозг сверлит навязчивая мысль: срок! срок!
Отказываясь что-либо мне объяснить, Сирик велит трем надзирателям вести меня в барак. Сам он шел рядом со мной. В бараке Сирик и его служаки наводят такой порядок, что ко мне не то что никто подойти, но и словом обмолвиться не может. Но мне-то терять нечего и бояться некого, и, пока я собираю по приказу Сирика свое барахлишко и постель, говорю зэкам в бараке о происходящем. Сначала Сирик пытался меня заставить собираться молча, но я послал его подальше, сказав:
— Я пока что не подследственный и даже не свидетель!
Видя, что меня ему не унять, он выгнал всех зэков из барака.
И вот я, навьюченный постелью и своим лагерным скарбом, уместившимся целиком в наволочку, под конвоем Сирика и трех надзирателей снова на вахте в пустом кабинете.
Первым делом отбирают и тщательно обыскивают постельные принадлежности. Обыскав их, зовут из коридора каптерщика, которого вызвали заранее, и велят ему их забрать. Каптерщик уходит. И меня вновь обыскивают. Я завожусь:
— Ведь только что сами же обыскивали! Неотступно были все время при мне! Делать нечего?
— А я и сам себе не верю, — грубо пытается шутить Сирик.
Голый стою в углу кабинета. Прощупав какую-нибудь тряпку из моей одежды, кидают ее мне, и я надеваю. Так постепенно я превращаюсь из Адама в современного человека-зэка.
У меня в вещах были кое-какие записи, копия приговора и обвинительное заключение по последнему делу. Сирик все это забрал и заверил, что не вернет мне. Мои протесты ничего не дали.
Мне велели выходить за вахту, но я требовал вернуть хотя бы копию приговора. В ответ меня схватили за руки и вытащили в предзонник. В нем уже находилось человек семь зэков с вещами. Все они ехали освобождаться, но, в отличие от меня, сроки у них кончались через два-три дня. Многие из них знали, что я тоже освобождаюсь. Когда они увидели, что надзиратели вместе с Сириком силком вытаскивают меня из зоны, им было смешно; они острили, что, мол, человека насильно выгоняют из лагеря.
Да, редкое явление!
Пробыли мы в предзоннике минут тридцать.
Потом появились Медведько и начальник спецчасти с пачками наших личных дел.
Начали сверять нас всех с формулярами дел. Когда дошла очередь до меня, я стал требовать, чтобы мне вернули мои записи и тем более приговор и обвинительное заключение.
