"Дорогой Ник. Павлович!
Пользуясь случаем, посылаю вам сердечный привет и пожелания новых успехов в работе и крепкого здоровья. Как-то все срывается с командировкой к вам, но надеюсь, что в этом году все же смогу побывать в ваших краях.
Ник. Павл. Черкните несколько строк о себе, о своем быте, об отношении к Вам. Не скрывайте и не стесняйтесь, Вы заслужили, Ник. Павл., чтобы к Вам было человеческое отношение и постоянная забота. Вы много сделали для партии и народа. Да, да! Не преуменьшайте и не принижайте своего труда. Он благородный и непосредственно помогает великому делу строительства коммунизма.
Крепко жму руку, с приветом...
подпись (размашиста и непонятна)".
На этом же листе отцовской рукой написано: "Шура, если я умру, обратись к нему -- он поможет".
Записка переходит из рук в руки, и мы пытаемся угадать подпись, но тщетно. --"Надо же, -- удивляемся мы, -- на бланке ЦК КПСС. Кто же у него там был знакомый? Никогда не слышали".
Я вспоминаю, как мы все мыкались в нашей квартире на 2-й Советской. Феликс писал куда-то, просил поставить нас в особую очередь или дать жилье до подхода. Приходили комиссии, составляли акты. Депутат, задевая шляпой пеленки, пугливо пробирался по коридору; школьный родительский комитет давал мне какие-то ходатайства. Отец вместе со всеми подписывал письма и ехал на дачу -- мерзнуть до поздней осени в нашей избушке. Прав ли он был, что не написал коротенькое письмо в Москву? Не знаю Не мне его судить.
Еще одно письмо -- треугольное, на бумаге в косую линейку, датированное 1946 годом, и с овальным штемпелем "Доплатное". Это что такое? Детский почерк, почти каракули. Я читаю вслух.
"Привет из далекого Приемника Распряделителя.
Добрий день или вечор, дорогой Николай Павлович и Александра Александровна. Хочу перыдать свой гарачый прывет что меня отправляют в спеть дет дом. Нас от везили в дет дом 27 октября я буду писать вам письмы из дет дома буду вычица в третьим класе на пяцерки и пишите мне почасте письмы и больше нима чаго писать до свиданя Николай Павлович и Александра Алескандровна жму крепка вашы руки. Дасвидание".
-- А-а! Это Петро! Петруша! -- вспоминают сестры. -- Феликс, помнишь? Беспризорник, папа его в командировке подобрал. Он у нас долго жил, они с Юркой на полу спали.
-- Помню, -- кивает Феликс и берет письмо. -- Батя его привез -- вот, говорит, подобрал на станции. Мать пацана приняла, а батю выставила. Решила, что пацан его, нагулял где-то. Батя всю ночь под окнами ходил, просил нас открыть. А парень грязный, оборванный, мать заплакала, стала его в ванной мыть, воду включила и вышла, а он пальцем кран затыкает -- боится, что вся вода вытечет. Помню я этого Петруху, исчез потом куда-то...
-- Ну не пропал же, -- говорит Вера. -- В детдом все же забрали...
Я разбираю обратный адрес на письме. "Барановичская область, г. Новогрудск, ул. Ленина, Д. П. Р. МВД". Ни имени, ни фамилии.
Где сейчас этот Петруха? И Петруха ли? Вспоминает ли он хоть иногда, как в детстве попал в Ленинград и жил в большой семье у Николая Павловича и Александры Александровны? А может, он нашел своих родителей и все у него хорошо? И хочется верить, что так оно и случилось. Хочется верить...
Сестра берет твердый лист бумаги, сложенный вдвое, разворачивает. Стихи. Ольга Берггольц. Четкий почерк матери, чернила.
Мы говорим из Ленинграда...
Здесь утро, солнце и Нева...
Полна сентябрьской прохладой,
В садах колышется листва.
И золотые шпили блещут
В прозрачной, грозной тишине.
И чайки розовые плещут
Крылом точеным по волне.
Все так же царственно спокоен,
Овеян часом тишины,
Наш город -- труженик и воин -
Встречает новый день войны...
...........................................
Еще лист со стихами. Опять Ольга Берггольц.
Теперь -- карандаш. И почерк не такой четкий, слабый.
Дарья Власовна, еще немного,
День придет -- над нашей головой
Пролетит последняя тревога
И последний прозвучит отбой.
И такой далекой, давней-давней
Нам с тобой покажется война
В миг, когда толкнем рукою ставни,
Сдернем шторы черные с окна.
..............................................
