— Вот твой, да, отец, Василий, — и, задумавшись над карточкой на миг, сказал: — Не дай Бог снова придут времена, когда живые люди будут завидовать, да, мертвым. Но пока есть мы, летающие, да, люди — все не так уж плохо, Василий…
При взгляде на фотографию Ивана Павловича лицо Василия словно умылось семью утренними росами, лицо просветлело, на нем зорно расцвели светом глаза. Белые зубы, как подснежники, пробивалась из-под холодного наста сомкнутых губ.
— Я его узнал, — сказал Вася. — Это мой папа. Тогда мне было два года…
— Тогда — тридцать минут на сборы, вот что тогда! — приказал Фрол. — Помните, высокооктановый самогон как топливо имеет свойство испаряться при дневной жаре, — и подмигнул Юре: — Я пойду с ним.
— Нет, нет! — не отрывая, впрочем, глаз от фотографии Ивана Павловича, возразил Вася. — Я — сам. Мне надо попрощаться с Галинкой… Можно, я пойду, покажу ей… своего батю?
— Ну, хорошо, хорошо. Сорок минут тебе на все, — разрешил Фрол. — А с тобой пойдет лейтенант Западлячко, он все же при форме. Будет меньше пустых вопросов со стороны здешних… м… м… обитателей.
Тогда осмелевший Вася спросил:
— Кто у вас главный?
— Главный — это он, дядя Юра.
— Дядя Юра, а можно я плюну на Аркадия Борисовича?
— Можно, — разрешил Юра.
— Но, но, но! — вскричал обиженный, возмущенный Самотыко. — Но, но!
— Смотрите-ка, еще живой полиглот. Он итальянский язык знает! — подивился Фрол.
На что Вася сказал:
— Он не полиглот — он проглот, — сделал верблюжье «тьфу» на пиджак своего обидчика и побежал прощаться с подружкой.
Обиженный обидчик горько заплакал, осознав ничтожность своего педагогического призвания. Но огнь сатанинских заклятий его возгорелся от детского плевка, как костер от ковша солярки, с новой силой:
— Кацапня, яка власної землі не має, бо живе на землі іншого народу щурячим брудним хвостом, смердючими язичникамi, опаришами бридкимi, хробакамi трупнимi… — бормотал он беспрерывно.
— Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша, — откомментировал Фрол. — Сколько тебе, пан, нужно денег, чтобы ты встал в колено-локтевую позу? Эта твоя хохлопропаганда настолько «достала», что я сейчас тебя удушу своими руками в этих вот крагах. Скажи, что тебе дать в пасть, чтобы ты заткнулся?
— …Українці будуть тими, хто знищить цю заразу, зітре цю фашистську наволоч з лиця Землі… — отвечал мирно пан Самотыко.— Жаболизы, глистосмоки, гвалтівники пацюків, злодіи, стафілококи, стрептококки, курячиi грипп, коклюш, тиф, чума усіх віків та народів…
От камлания не отвлек его даже громкий голос Сени Парамарибского из школьного коридора:
— Вам телефонировали из секретариата президента? Да, телефонировали, однозначно! О чем вас, незасiчных-незасрiчных, просили? А просили вас о том, чтобы вы официально встретили меня, Семена Парамарибского, на красной дорожке и с цветами! Где дорожка? Где цветы? Где хлеб, соль, горилка, сало? Где ваш Самосука? Всех, всех — в Винницу! И секретариат вашего президента туда же — в Винницу, в психушку имени Верховной Рады имени Гузия! Сеня пошел бы за своими деньгами, даже будь они зарыты каким-нибудь несчастным в 1942 году в Дахау, под газенвагеном.
Голос Сени и литавренный грохот его шагов приближался к директорскому кабинету.
— Кто здесь — из детдома, а кто — из дурдома? За пятнадцать лет вами, хохлами, потеряно двенадцать миллионов рабочих мест, умерли, однозначно, пять миллионов человек! А? Это куда годится! — вещал он на ходу. — Однозначно, устроили тут голодомор, круче сталинского!
Сеня не отличал правду ото лжи. Он весело лгал всегда и на всякий случай, оттого что понимал: правда — это больно. Зачем делать себе больно? Он весело врал всем и вся вовсе не потому, что норовил обмануть, а потому что не верил в правду. Ложь была тем морем, в котором он был рыбой. Правда была для этой рыбы сушей. Одноклубники по «дурке» знали это его свойство, но привычно любили Сеню как хороший спарринг.
Словно от кодовых слов:
— А над этой резиденцией надо было бы повесить табличку: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», — двери распахнулись.
3
На какой-то миг я выглянул из-за толстой спины Сени и увидел наконец-то смеющееся лицо Юры Воробьева. Но Сеня предпочитал наслаждаться общей победой лично, в одиночку. Он встал в дверях, раскинув руки так, что у меня не осталось возможности видеть любимых друзей, и вскричал:
