Самое поразительное в том, что он был прав. Я тотчас же вспомнил, Миша и впрямь много раз намекал мне на сердечный ко мне интерес со стороны одной прелестной девушки, но какой интонацией намекал, в какой манере! Я мгновенно терялся в такие минуты, краснел, презирая себя за это, за неумение ответить небрежно и в тон, я не верил ни одному его намеку. Это было естественной моей защитной реакцией.
— Ну, и что ты собираешься теперь делать? — заинтересовался наконец мой конфидент, справедливо рассудив, что я пришел к нему не просто излить душу, но еще и за советом.
Я честно признался, что ума не приложу.
— Так позвони ей немедленно! — воодушевился Миша, отшвырнув в сторону паяльник. — Сейчас найду тебе ее телефон. Назначь свидание, с наступающим поздравь — чем не предлог, пригласи ее с нами встречать, в конце концов. Ты что, не знаешь, как это делается?
В толстом внешторговском блокноте без труда были отысканы полные Наташины данные, у нас все есть, на всякий случай, подмигнул мне Миша, потом набрал торжественно номер и протянул мне гудящую трубку.
Я замотал головой, спазм перехватил мне горло. Чугунной нерешительностью налились мои руки и ноги, камнем придавило грудь. Я уразумел, что скорее умру, чем произнесу в трубку хотя бы одно слово.
— Не могу, — выдавил я с трудом, окутанный удушливым жаром, и вновь с отчаянием затряс головой.
Из трубки доносился чей-то настойчивый недоуменный голос, мой друг посмотрел на меня с презрительным сожалением, какое вызывает старательная бездарность, и надавил пальцем на рычажок аппарата. Затем он вновь набрал номер, сделал деловито-корректное лицо и через секунду своим в высшей степени воспитанным, предусмотрительным голосом осведомился, нельзя ли попросить к телефону Наташу.
— Здравствуйте, Наташа, — произнес он через секунду тоном еще более учтивым и полным достоинства.
При одной лишь мысли, что речь пойдет сейчас обо мне, я опрометью вылетел из комнаты. На мое счастье, Мишиных родителей не было дома, я метался туда и сюда по уютной столовой, налетая на тяжелые стулья, обитые потертым бархатом, упираясь в кабинетный изящный рояль, шаркая ногами по рассохшемуся паркету. Больше всего я боялся расслышать хотя бы отрывки разговора, хотя бы Мишину интонацию или отголоски его высокого, чуть визгливого смеха. В итоге я очутился в самом дальнем углу комнаты, возле огромного окна, за которым мела мокрая городская метель, прохожие на улице пригибались, отворачивались от ветра или шли, будто пятились, задом наперед.
— Барышня до праздников занята, — сообщил вошедший Миша значительно, словно врач после консилиума, и вместе с тем как бы между прочим, уже не телефонным своим голосом, а вполне житейски беспечным и приятно самоуверенным. — На праздники тоже. Очень сожалеет, но не может подводить друзей — вполне резонно. Учти, таким девушкам даже по телефону звонить очередь выстраивается. Но не отчаивайся, она просила объявиться числа третьего.
Третьего мы объявились, пошли в училище на дипломный спектакль, а оттуда в половине десятого в арбатское кафе напротив театра, — без Миши я бы пропал, в жизни не нашелся бы о чем говорить, он весь вечер самоотверженно вел игру, легко и остроумно и при этом ничуть не пережимая, не желая заслонить меня или затмить, — напротив, время от времени тактично и ненавязчиво выводя меня на завершающий удар. Когда под самое закрытие собрались уходить, выяснилось, что счет уже оплачен, — Миша и здесь успел непостижимым образом, ни на мгновение, как мне показалось, не отлучаясь от стола.
С тех пор — как-то странно получалось — встречались мы почти всегда втроем, причем я не испытывал при этом ни малейшего неудобства, инерция мальчишеского понимания дружбы была еще так сильна во мне, что мне казалось вполне естественным постоянно сводить вместе дорогих мне людей, без этого не получалось душевного равновесия. К тому же в присутствии Миши все шло как по маслу, всегда находились темы для разговора, выходящие за пределы личных отношений, форсировать которые я не считал необходимым. Они были такою же неоспоримой принадлежностью будущего, как и моя журналистская слава, к которой я в те годы серьезно готовился. Разумеется, я понимал, что вечно так продолжаться не может, что тройственный наш союз явление временное, тем более что Наташа иногда деликатно об этом намекала. Я просто не дозрел еще до того состояния, когда дружеское участие в моих сердечных делах сделается ненужным и даже обременительным. Вероятно, все к тому и шло, но не дозрел. Между тем гармония нашей сложной дружбы не была уже прежней, я не мог этого не видеть. Я не мог не замечать недомолвок, рассеянных взглядов, подавляемой досады, внезапного чувства неловкости, возникающего на месте полного былого согласия и готовности предугадать желания товарища.
