— По переулку, — уточняет Маша.
— Хорошо, по переулку. Малолюдному, тихому. И вдруг заметили, что рядом с вами в темпе вашего шага движется машина. «Жигули» экспортного исполнения, то есть «Лада».
— С фиатовскими колесами, обратите внимание.
— Совершенно справедливо. Важнейшая деталь. Вы пошли быстрее, водитель чуть прибавил газу. Это вас заинтриговало, и вы сбавили шаг, как на прогулке, машина почти поползла, а это, как вы понимаете, для фиатовских колес и неприятно, и вредно.
Маша смотрит на меня как на фокусника, каждую мою фразу сопровождая улыбкой, глаза ее при этом лучатся. А Миша курит с подчеркнутым утомленным безразличием профессионала, вынужденного внимать экзерсисам любителя, рассеянный взор его при этом бродит по книжным полкам, — так в зале ожидания на вокзале от скуки начинаешь изучать вовсе не нужное тебе расписание пригородных поездов либо плакаты по технике безопасности.
— Продолжать? — спрашиваю я, впервые за весь вечер чувствуя себя уверенно и спокойно.
— А как же, — торопит меня Маша, — непременно.
Миша вяло машет рукой:
— Валяй отыгрывайся.
— Ну что ж, вы повернули за угол, Маша, и даже не оглянулись, вы уже были уверены, что «Лада» едет следом, вас уже это забавляло, просто ни дать ни взять детектив из французской жизни. Вы нарочно пошли на красный свет, испытывая водителя, вот тут машина вновь поравнялась с вами, и мой друг — за рулем был, естественно, он — сказал вам с обидой: «Девушка, ну сколько можно ездить за вами?! Давайте быстрее знакомиться, а то я из-за вас замучил мотор и уже дважды нарушил правила движения. Проколют талон, не покатаемся».
Маша хохочет, заламывая руки и сияя счастливо глазами.
— Леша, признайтесь, вы что, в этот момент сзади сидели, почему я вас не заметила?
— Я сидел на соседней парте, Маша. С сорок седьмого года по пятьдесят седьмой. Вам трудно было меня заметить.
Она опять смеется — большое удовольствие рассмешить эту девушку, хоть и непонятно, что же ее так веселит, мой ли правдивый рассказ, или же та ковбойская непринужденность, с какою Миша добивался знакомства, пренебрегая светофором, целостью покрышек и общественным мнением.
— Надо вам заметить, что о талоне я ничего не говорил, — Миша, кажется, обижен, он встает и меняет кассету в магнитофоне, — на закон вообще никогда не жалуюсь и не ссылаюсь — низкий класс. Мог бы учесть.
Он вновь зовет Машу танцевать, теперь это блюз, откровенно чувственный, интимный, не расходующий, не разбазаривающий страсть направо и налево, не извергающий ее бесполезным фонтаном, но экономящий ее, напротив, собирающий, сосредоточивающий до состояния сгущенной неги.
Мои гости танцуют как ни в чем не бывало, и я по-прежнему слежу за ними с вынужденным удовольствием — объективность меня погубит, Мишины прямые плечи возникают передо мной, под узкой рубашкой улавливаются мышцы, сухие и упругие, как у беговой лошади. Машины руки заброшены ему на шею, узкие кисти отрешенно и нежно лежат на его спине, повинуясь окончанию музыкальной фразы, танцующие поворачиваются, и я вижу Машину спину, стройную и неправдоподобно узкую, вижу ложбинку между острых лопаток и линию бедер, закругленную с захватывающим дух совершенством. Миша и Маша настолько погружены в этот танец, что мое присутствие делается почти предосудительным, я вновь кажусь посторонним в своей собственной комнате. Но Миша вдруг останавливается, отстраняется ласково от партнерши, по лицу его заметно, что прекращать наш разговор на данном этапе он ничуть не согласен.
— Я ведь знаю, чего ты злишься. Глупо, старик. — В Мишином голосе звучит неподдельное сожаление, почти соболезнование. — Представьте, Маша, сколько лет гложет человека червь самолюбия, если вовремя его не вытравить. Нашему хозяину нравилась одна милая девушка…
Я смотрю Мише прямо в глаза спокойно и непрерывно, он теряется, и в голосе его проскальзывает внезапно неуверенность и уступка:
— Он ей тоже нравился, надо признать, — истина прежде всего…
— Так все-таки нравился, — торжествующе уточняет Маша.
— Нравился, сомнений нет. Но, — Миша вновь обрел уверенность, он уже гордится широтою своих взглядом, своею объективностью и пониманием человеческих отношений, — наш друг растерялся. Погряз в самокопании. Выяснял в дискуссии с самим собою, достоин ли он такой девушки. Не ошибка ли это судьбы? Не есть ли нарушение какой-либо высшей гармонии? Драма еще не началась, а он уже заранее проиграл весь сюжет, прикинул все возможные развязки. А когда наконец решился ими пренебречь, собрал волю в комок, оказалось, что уже поздно. Девушка не дождалась этого рокового момента. Ей открылись новые лирические перспективы.
