И верно, мы с Глыжкой кашляем и перхаем на разные голоса: Глыжка - тонко, заливисто, как свисток, а я - глухим басом, словно в бочку. У меня кашель нутряной.
- Ну-ну! - подбадривает нас бабушка. - Больше, бесенята, расхлистанные бегайте, еще и не то будет. Немцев пережили, так кашель нутро отобьет. Это ж надо - ни дать ни взять как собаки гавкают.
Сама бабушка никогда нараспашку не бегает. Нашла где-то старый немецкий френч и хотела, чтобы я его носил. Да не на того напала - никакие уговоры не помогли. Чтобы хлопцы Адольфом обзывали?
- Беды бы мне больше не было, - сказала бабушка. Укоротила у френча рукава и теперь не снимает его с утра до позднего вечера.
Она очень смешная в своей военной одежине. Полы френча свисают до самых колен, вырез ворота широченный.
- Баб, каску тебе дать?
- А шли бы вы свиней пасти, мои внуки!
Если же бабушка вдобавок к «хренчу» еще накинет на голову и драный, неопределенного цвета платок, мы и вовсе помираем со смеху.
- Гляди-тка, шалдат! - показывает пальцем Глыжка.
Бабушка обиженно поджимает губы, и тогда ее подбородок едва не касается крючковатого носа. А щеки западают глубоко-глубоко: у нее не осталось уже и тех зубов, что были до войны. Она огорченно трясет головой: ну что с него взять, с этого сопляка бесштанного? А на меня ее добрые глаза глядят с укором. Мне бы уже пора обзавестись кое-каким умишком.
Чтобы показать, что наши шуточки ей ни шли, ни ехали, бабушка небрежно отмахивается от нас и с чувством собственного достоинства замечает:
- Глазу некрасиво, зато душе радостно.
Мне уже неловко, а Глыжка не унимается. В посконных латанных-перелатанных штанишках на одной шлейке он гарцует по краю печи и заходится от смеха:
- Гы-гы-ы, влашовец!
Ну, это уже черт знает что! Тут даже я цыкнул на братишку, чтоб он прикусил язык. А у бабушки враз руки опустились. Хотела фартук повязать и не смогла. От обиды у нее задрожали губы, но голос… Голос стал таким ласковым, таким нежным, словно ее невесть как обрадовало новое прозвище.
- Вот спасибо тебе, внучек мой дороженький, вот и дождалась я, соколик мой, от тебя ласки… - А сама, поправляя на ходу старый, разлезшийся веник, идет мимо печи в передний угол - собирается мести пол. - Я уж думала, мое солнышко, что помру и доброго слова от тебя не услышу.
Глыжка даже растерялся: то на меня глянет, то на бабушку и никак не может взять в толк, что это она так мягко стелет. Может, лапоника из бульбы сейчас даст? А когда увидел, что лапоником тут и не пахнет, уже было поздно: веник раз и другой прошелся по его штанишкам.
- Вот тебе солдат! Вот тебе власовец!
Третий удар достался печи: «соколик» уже сидел за трубой.
- Вот придет отец с войны, он тебе собьет рога, идол! - пригрозила напоследок бабушка. Глыжка из-за трубы ответил ей долгим заливистым кашлем. Снизу его поддержал я:
- Кхы-кхы-кхы!
Фельдшера в деревне нет, и лечить нас некому. Фельдшера расстреляли немцы еще в сорок первом вместе с ополченцами. За шептухой идти далеко, да она и не станет лечить даром. И бабушка лечит нас сама.
Когда у нее отлегло от сердца, она внесла из сеней целый подол сушеной череды, запихала ее в щербатый чугун, залила водой и чугун поставила в печь.
Отвар череды, по ее мнению, - первейшее средство от кашля. Никакие доктора и никакие фельдшера так тебе не помогут, как этот самый отвар.
Я не хотел лечиться и начал одеваться.
- Ты это куда? - встала на пороге бабушка.
- Буянчику сена подброшу.
- Садись. Без тебя задала. Хозяин нашелся.
Бабушка наизусть знает наши уловки. Мы с Глыжкой куда там какие асессоры. Перед нами надо шапку снимать, чтобы пили такое хорошее и полезное лекарство.
А оно уже стоит на столе и исходит густым паром, и Глыжку почтительно приглашают спуститься с печи:
- Слазь, кашлюн!
Заодно и тетка Фекла скликает свою ораву: Костика, Мишу, Катю и Маньку.
Глыжка, чтобы не пить отвара, находит сто отговорок: то ему горячо, то ему много, то у него уже и кашель прошел, то у него живот заболел. Ничего - череда и от живота помогает. У бабушки не выкрутишься. Она стоит над душой и провожает взглядом каждый глоток. Мы морщимся от горечи, а бабушка знай удивляется:
