— Здесь очень душно, — сказала Анна, глядя на него, такого высокого, долговязого, снизу вверх. — Быть может, вы не откажетесь проводить меня в сад?
Он не отказался, и в саду, прохлада которого обняла Анну, словно успокаивая ее, Петр попросил:
— Расскажи о себе.
Зачем ему знать?
Чем может быть интересна царю дочь простого, не слишком-то удачливого виноторговца?
Однако, удивляясь самой себе, Анна стала рассказывать. О том, как повстречались ее родители и как дела у отца пошли неудачно, поскольку торговцем он был не самым лучшим, да и ладить с людьми никогда не умел… О рассказах про чудесную страну, где каждый, кто не будет лениться, станет богат, будто древний Крез… про переезд и устройство на Немецкой слободе… про отцовскую удачу, что обернулась для него гибелью… про долги и матушкино горе…
Слова лились сами собой. Анна не лгала, не приукрашивала ничего, просто говорила, как оно есть, а царь слушал так внимательно, что уже одно это примиряло ее с его присутствием.
— И как тебе тут живется? — спросил он, когда Анна замолчала. Оказывается, они уже изрядно отошли от дома, который виднелся вдали, манил их желтыми пятнами окон.
— Странно…
В темноте Анна не видела лица своего спутника, что придавало ей смелости.
— Здесь все… чужое. Порою я чувствую, что должна была родиться не здесь.
— Расскажи еще.
— О чем?
— О чем-нибудь…
И Анна говорила. Про местные зимы, которые так холодны, а люди будто холода и не замечают, видя в морозах лишь повод для веселья. Про странные забавы. Про порядки, во многом ей непонятные. Про нищих и калек, что стекаются в Москву со всей земли. Про купцов, которые ведут дела нечестно, норовя обмануть, обсчитать, пусть это и лишает их дальнейшей выгоды…
— А у вас как? — Царь остановился и развернулся к дому.
— У нас… у нас важна репутация. Если человек честный, то многие захотят иметь с ним дело, отчего торговле его будет большая польза. А обманет он раз… или другой… или третий, так все равно станет об этом известно. И кто захочет иметь дело с таким человеком? Он разорится…
Потом почему-то речь зашла об отце Анны и его неудачах… и еще о каких-то вещах, совсем не о тех, о которых полагалось бы беседовать с женщиной. Но Петр задавал вопросы, и у Анны как-то легко это получалось — находить ответы. Он же и сам, увлеченный беседой, понемногу говорил о себе, правда, нехотя, с опаской, то и дело поглядывая на Анну.
И удивительное дело, она, прежде боявшаяся Петра, теперь получала удовольствие от разговора с ним. Он больше не виделся ей ни диким, ни безумным, но напротив, был спокоен и внимателен, так, как доселе был внимателен к Анне только Лефорт.
Она даже сожалела, когда эта беседа прервалась, пусть и не по вине Анны.
Вдруг раздались голоса, веселые, пьяные, и небо разорвали вспышки фейерверка. Желтые отблески небесного огня меняли лицо Петра, и он казался Анне то чудовищем, то, напротив, человеком удивительной красоты. И когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, Анна потянулась ему навстречу…
С этого дня жизнь ее вновь переменилась.
Эллочка позвонила Ксюше сама и в гости напросилась, хотя прежде никогда не изъявляла желания навестить Ксюшу. Она вообще старалась держаться наособицу, здраво решив, что в женском коллективе излишняя близость — скорее во вред. А тут вдруг…
— Странно это, — сказала Ксюша Хайду, и тот шевельнул обрубком хвоста, соглашаясь с хозяйкой.
Эллочка принесла мартини, пирожные с кремом из кондитерской — она и сама иных не признавала — и тяжелый темно-зеленый виноград.
— Машка целый ящик достала, — Эллочка иногда снисходила до пояснений. — Какая зверюга…
Хайд, оценив гостью, вернулся на лежак.
— Тебе чай или кофе?
— Мне все равно. Я по делу.
Количество странностей возрастало. Ну какие у Эллочки к Ксюше дела? Нет, по работе им случалось пересекаться, но чтобы вот здесь… и сегодня…
— Проходи в гостиную…
Почему-то это показалось немыслимым — принимать гостью в кухне, хотя именно там и принимались все прежние Ксюшины гости, включая Игната. Эллочка приглашением воспользовалась.
— Забавно тут у тебя… никогда не думала, — она обошла комнату, разглядывая и дедушкины табакерки, и стеклянных кошечек, уцелевших после погрома, и папины венецианские маски… — Одна живешь?
