Вскоре Петра всецело захватила новая война — со старыми обычаями и порядками, которые он желал извести, и немедленно. Страстная его натура не хотела мириться с неторопливостью России, и Петр злился, порою доводя себя до неистовства.
— Они ничего не желают слушать! — жаловался он Анне, и та сочувствовала ему, спешила утешить, хотя более всего желала бы, чтобы уехал он. Тогда бы в дом вернулся покой, пусть и недолгий. — Я им пытаюсь рассказать о том, что видел, а они мне…
Жалобы его были многословны, и вскорости Анна заучила их наизусть. Она научилась говорить то, что царь желал слушать, разделяя его гнев и возмущение.
И Петру было этого довольно, но…
…что-то мешало ему исполнить данное Анне слово.
Не бояре, которые, несмотря на недовольство, все же страшились царя, видели за ним действительную силу, не жена, давным-давно уж прижившаяся при монастыре. Она не только примирилась с участью своей, но даже прислала письмецо, которое Петр прочел с немалым удивлением:
«Всемилостивейший государь! — писала смиренная, тихая его Евдокия. — В прошлых годах, а в котором не упомню, по обещанию своему пострижена я была в суздальском Покровском монастыре в старицы, и наречено мне было имя Елена. И по пострижению в иноческом платье ходила с полгода; и, не восхотя быть инокиней, оставя монашество и скинув платье, жила в том монастыре скрытно, под видом иночества, мирянкою…» [2]
Она ли это? Та женщина, которая прежде и глянуть-то на него лишний раз страшилась. А теперь вот писала вольно. Петр ей ответил, сам не понимая почему. Видимо, желал примириться, хоть бы издали.
…Но не о Евдокии были мысли его: Анна в них властвовала.
И вот странность: без нее томился Петр, тянуло его на Немецкую слободу, чтобы увидеть ее, обнять, поцеловать. И он спешил исполнить это желание, летел ей навстречу. Смотрел. Обнимал. Целовал, но… отчего же не испытывал ни радости, ни хоть бы облегчения? Напротив, возникало вдруг желание тотчас уехать прочь, бежать даже.
— Дура она, — бросил как-то Меньшиков, — соломенная. Баба ледяная. Никогда-то по-доброму не глянет, никогда сама не потянется.
Засели эти слова в душе.
И правда холодна Анна, отвечает на ласку Петра, но словно бы нехотя, себя заставляя.
Было ли так прежде?
Впрочем, иные, воистину неотложные дела требовали царского участия и тем вытесняли сомнения. Что — баба? Баб хватает, всяких, и горячих, и ласковых, и готовых на все ради доброго слова. Анна же… пусть себе будет, какая есть.
Так себе говорил Петр, отталкивая мысль о женитьбе, и многие, опасавшиеся, что царь немедля возьмет Монсиху в жены, вздохнули с немалым облегчением.
Полюбовница? Пусть, но царицей ей только на Кукуе быть.
Да и то, других забот хватает… как-то так выходило, что перед ними бледнели старые обиды, и прежде важное казалось ныне незначительным. Царь страну меняет…
Открыв шкатулку, Анна провела по зеркалу пальцами, будто желая стереть собственное в нем отражение. Не выйдет… заперта она, что в шкатулке, что в доме, что в той нелепой жизни, с которой она и сама-то управиться не способна.
Есть Петр, нелюбимый, злой и всевластный. Захочет — наградит, захочет — казнит, да и то, собственною рукою. Кому, как не Анне, знать, сколь жесток он бывает?
Есть Кенигсек, милый сердцу, ласковый, но бессильный. И порою сердце, утомившись любить, шепчет, что в признаниях саксонца уж больно притворства много, что не Анна ему вовсе нужна, а те люди, которые собираются в доме ее, и сплетни, и слухи… недаром он подолгу выспрашивает о царе.
Мерзко.
Догорает любовь, как угли в камине. И вновь подбирается страшная русская зима, когда зябнут руки и странная тоска терзает душу.
Анна идет к камину и, присев рядом с ним, силится согреться… хоть как-нибудь.
Матушка все больше наливкой балуется, а опьянев, причитает, что дочери ее вовсе всякое уважение потеряли. Горда Модеста не по чину, холодна Анна, забывая, от кого она зависит. Что бы ей чуточку тепла проявить, участия искреннего, давно бы царицею стала…
Но откуда взять тепло зимою?
Да и к чему Анне большего желать? Она уже давно не та наивная девочка, желавшая помочь людям. Повзрослела, прозрела и видит, что людям надобно одного — выгоду свою соблюсти. И чем выше поднимется Анна, тем больше просителей станет…
