Ну, или решили бы, что она кого-то в воровстве подозревает.
— А теперь представь, что однажды ты решаешься забрать из тайника эту вещь и обнаруживаешь, что тайник пуст… и ты точно знаешь, кого в этом винить.
Ксюшу.
Но она не брала шкатулку! Она ничего о ней не знала!
И вообще, если виноват Стас, то как же получилось, что и все остальные втянуты оказались?
— Идем, — Игнат подтолкнул Ксюшу к двери. — Нам надо встретиться еще с одним человеком…
Возвращался Петр домой в томлении, которое чем ближе была Москва, тем сильнее становилось. Гнал коней, поторапливал свиту. Полтора года пролетели быстро, и, пожалуй, были они весьма полезными. Не доводилось Петру скучать, многое он повидал, многое понял, но ныне не про полезность были мысли его.
Закрывал глаза — и видел милое Аннушкино лицо.
Открывал, и таяло оно, заставляя сердце мучительно сжиматься.
Как там она?
Писала, верно, но скупы были те письма, деловиты… и тем отличны от многих ласковых, которыми силились привязать его прочие бабы. Нет, горда была дочь виноторговца, тем и по сердцу ему пришлась.
Думал, что позабыл уже ее, но теперь сам тому удивлялся: как можно? Ее ли, милую, любую, вычеркнуть из памяти? Другие-то что — пришли и ушли, стерлись их образы, а вот Аннушка…
Скорей бы к ней!
И, не поворачивая к Москве, отправился Петр в Немецкую слободу, к каменному дому в восемь окон. Ярко горели эти окна, будто ждала она.
А и правда, ждала: выбежала встречать, кинулась на шею, прижалась. И сердечко ее стучало громко, радостно. Петр любовался таким родным, распрекрасным лицом.
— С возвращением! — сказала Анна.
— Рада?
Смутилась, зарделась, что роза, взор потупила. Рада, значит…
— Женюсь, — прошептал он, царапая ее нежную щеку щетиною. — Погоди, вот с делами управлюсь — и женюсь…
Ничего не ответила, только охнула, когда Петр ее крепче в объятиях сжал. В этот самый момент он думал, что решение о женитьбе — весьма правильное и разумное. Пущай Евдокия упрямится — когда уж велено ей в монастырь идти? — но ничего-то не сделает. Вон, доносили Петру, что якшалась женушка его разлюбезная с бунтовщиками. Неужто она думает, что избежит наказания?
Прочь ее! С глаз долой, как и прочих Лопухиных…
…бояре против будут. Но Петр многое задумал, скоро все переменится на сонной Руси, очнется она ото сна, встанет в полный рост и вновь будет великою державой.
Анна же щебетала о пустяках, но так, что щебет этот не вызывал обычного раздражения. Напротив, рядом с нею ему было уютно, спокойно, и гневные мысли отступали.
Три дня пробыл он в Немецкой слободе, за которые множество слухов по Москве пронеслось, от самых нелепых — дескать, подменили царя на чужбине — до таких, к которым прислушались умные люди.
А как выехали, подобрался к Петру верный друг Алексашка и заговорил шепотом, что, мол, поговаривают, будто Анна не сильно-то тосковала в разлуке, завела полюбовника-саксонца, о чем доподлинно всем известно.
Да Петр отмахнулся: про полюбовников будущей царицы — а он уже твердо уверился, что женится на Монсихе, — ему доносили постоянно. И он не давал себе труда задуматься, сколько в тех словах было правды, не вызывали эти сплетни ревности, но напротив, веселили его.
И Алексашка, видя этакое равнодушие, отступил.
Плечами только пожал: мол, сам думай.
Вторая встреча с дорогой женой, которую Петр давненько уже не видел, была безрадостна. Глядел он на круглое пухлое лицо Евдокии и думал, что нехороша она сделалась. Толста. Щекаста. И вновь в глазах ее светлых слезы стоят, готовые излиться. Но нет, не плачет, смотрит прямо, себя превозмогая.
— Отчего ты еще здесь? — с раздражением спросил Петр. — Велено тебе было в монастырь идти!
— Велено, — склонила голову Евдокия. — Однако не лежит мое сердце к служению. В миру остаться дозволь… разве ж я тебе мешаю?
Мешает. Тем, что есть, — мешает. Не проходит и дня, чтоб не напомнил кто-нибудь о царице, о матери наследника, не упрекнул, если не словом, то взглядом. Да и самому неспокойно было, когда она тут.
— Все же жениться задумал, — сказала Евдокия. — На ком?
Промолчал Петр.
— Что ж, всемилостивейший государь, — прозвучало это как насмешка. — И ответа твоего мне не надобно. Знаю. На Монсихе, немке, которая тебя приворожила… Будь она проклята!
