— Я заметил; удивлялся — почему?
— Мы сами удивляемся. Мартиника — единственный остров во всем Карибском море, не страдающий от москитов, и никто не может этого объяснить.
— Может быть, их поедают ваши ночные мотыльки?
Она смеется:
— Или призраки.
— Нет. Думаю, призраки предпочли бы мотыльков.
— Да, пожалуй, мотыльки — более призрачная снедь. Будь я призраком, ела бы что угодно, только не москитов. Добавить вам льда в стакан? Абсента?
— Абсента. У нас он недоступен. Даже в Новом Орлеане.
— Моя бабка по отцу — из Нового Орлеана.
— Моя тоже.
Она подливает мне абсент из сверкающего изумрудного графина.
— Тогда мы, возможно, родственники. Ее девичья фамилия — Дюфон. Алуетт Дюфон.
— Алуетт?[6] Неужели? Очень мило. В Новом Орлеане я знал два семейства Дюфонов, но с обоими не в родстве.
— Жаль. Забавно было бы называть вас кузеном. Аlors. Клодин Поло сказала мне, что вы впервые на Мартинике.
— Клодин Поло?
— Клодин и Жак Поло. Вас знакомили на обеде у губернатора.
— Припоминаю: он высокий, видный мужчина, Первый президент Апелляционного суда Мартиники и Французской Гвианы, к которой принадлежит Чертов остров.
— Поло. Да. У них восемь детей. Он горячий сторонник смертной казни.
— Вы, кажется, путешественник? Как же случилось, что не бывали здесь раньше?
— На Мартинике? Знаете, мне не хотелось. Здесь убили моего хорошего друга.
Красивые глаза мадам смотрят чуть менее дружелюбно. Она медленно произносит:
— Убийства здесь редкость. Мы не буйный народ. Серьезный, но не буйный.
— Серьезный. Да. У людей в ресторанах, на улицах, даже на пляжах очень строгое выражение лиц. Они выглядят озабоченными. Как русские.
— Надо иметь в виду, что рабство отменили здесь только в тысяча восемьсот сорок восьмом году.
Связи я не понимаю, но объяснения не спрашиваю, потому что она уже говорит:
— Кроме того, Мартиника — très cher[7]. Кусок мыла, который продают в Париже за пять франков, здесь стоит вдвое дороже. Тут все дороже вдвое, потому что все привозное. Если смутьяны своего добьются и Мартиника станет независимой от Франции, тогда всему этому конец. Мартиника не может существовать без французских субсидий. Мы просто погибнем. Alors, кое у кого из нас озабоченные лица. Но в целом вы находите население привлекательным?
— Женщин. Я видел поразительно красивых женщин. Воспитанные, гибкие, с величественной осанкой, с изящным кошачьим телосложением. И есть в них какая-то прелестная агрессивность.
— Это сенегальская кровь. У нас ее много. А мужчины — на ваш взгляд, они не так привлекательны?
— Да.
— Согласна. Мужчины непривлекательны. По сравнению с нашими женщинами они выглядят незначительными, заурядными, vin ordinaire[8]. Понимаете, Мартиника — матриархальное общество. В таких странах, в Индии например, мужчины мало что собой представляют. Вижу, вы смотритесь в мое черное зеркало.
Я смотрюсь. Взгляд то и дело рассеянно обращается к нему, тянется невольно, как к бессмысленному мельканию ненастроенного телевизора. В нем есть какая-то пустая притягательность. Поэтому поверхностно опишу его — в манере тех "новых" французских романистов, которые, расставшись с сюжетом, характером и структурой, ограничиваются длиннейшими, в страницу, описаниями контуров одиночного предмета, механики изолированного движения, стены, белой стены со скиталицей-мухой. Итак: предмет в гостиной мадам — черное зеркало. В высоту оно восемнадцать сантиметров, в ширину пятнадцать. Оно вложено в потертый чехол из черной кожи, наподобие книги. И чехол лежит на столе раскрытый, как роскошное издание, которое можно взять и полистать; но ни читать, ни разглядывать в нем нечего — кроме тайны собственного облика, возвращенного черной поверхностью, погруженного в бездонные глубины, в коридоры мрака.
— Оно принадлежало Гогену, — объясняет хозяйка. — Вы, конечно, знаете, что он жил и работал здесь до того, как поселился среди полинезийцев. Это было его черное зеркало. Вполне обычная вещь у художников девятнадцатого века. Ван Гог таким пользовался. И Ренуар.
— Не совсем понимаю. Пользовались для чего?
— Чтобы освежить зрение. Обновить восприятие цвета, тональных переходов. От работы их глаза уставали, и они отдыхали, глядя в эти черные зеркала. Как гурман на банкете, между изысканными блюдами, чтобы вернуть вкусу остроту, пьет sorbet de citron
