Мысленно возвращаясь к той минуте, когда он объявил свою новость, она не могла найти более подходящих слов, чем "гром среди ясного неба". Впрочем, небо это давно уже не было ясным. Число людей, потерявших работу, было им известно. Вот уже сколько лет по телевизору сообщали, что цифры эти растут. И о чем они только думали, слушая все это? — спрашивала она себя теперь. Да ни о чем!
Ведь этого просто не может быть — вот что они думали.
Они не верили цифрам. Она вдруг поняла, что внушенные им представления об окружающем мире исключали такие понятия, как трудности сбыта, безработица, нищета. Западногерманская модель. И представления эти были настолько прочными, устойчивыми, что все цифры, связанные с безработицей, вроде и не существовали. То есть на самом деле они существовали, и в то же время их как бы не было. С течением времени, однако, все больше информации, данных, фактов просачивалось в их сознание, все дольше маячили перед глазами тревожные цифры. Как летней порой небо иногда незаметно подергивается легкой дымкой, которая потом исподволь начинает окрашиваться в серый цвет, так в их дом исподтишка закралось какое-то смутное беспокойство, тревога. Предгрозовая атмосфера действовала и на него: Марион подмечала, например, что он делался нарочито рассеянным, едва речь на экране заходила о цифрах (обычно о них рассуждал толстый, явно низкорослый комментатор с одутловатым бульдожьим лицом). Тогда Хайнц тянулся за сигаретой, или хватался за иллюстрированный еженедельник, или просто заводил разговор. Она подмечала, что он все чаще разглагольствует о положении со сбытом на своем предприятии, отчаянно стараясь сохранить при этом маску самодовольного спокойствия. От нее не укрылось, как он нервничал, когда в телевизионной программе всплывало слово "рационализация". Но ведь этого просто не может быть. У них на глазах чему-то приходил конец.
На самом же деле оба ждали. Больше даже она, чем он, он ведь годами изо дня в день воочию видел происходящее на предприятии. Она точно рассчитала, сколько еще предстоит выплатить за вещи, купленные в кредит, и какую сумму составляют постоянные расходы. И для них теперь тоже что-то кончилось. После стольких лет устойчивой, обеспеченной жизни они вдруг вступили в период ожидания. Почва под ногами, которая всегда казалась такой надежной, вдруг заколебалась. Сумеют ли они удержаться?
Они не разговаривали друг с другом. Собственно, обсуждать-то было нечего. Все без толку. Программы разумного регулирования конъюнктуры не выполнялись, число безработных росло.
Вот о чем размышляла она, после того как он сообщил ей об увольнении. Когда смысл его слов наконец-то дошел до нее, она похолодела от страха. А он все говорил, говорил, и страх сменился яростью. С каким видом он прежде восседал перед ней? Меня, дескать, все это не касается. Со мной ничего плохого случиться не может.
Ну а что реально они оба сумели бы предпринять?
В подобных делах у них не было никакого опыта. О безработице оба знали лишь по рассказам родителей, наводившим дикую скуку, и считали ее чем-то безобидным и не опасным, принадлежащим давно минувшим временам.
И вот однажды утром она застала его в кухне. Заслышав ее шаги, он было вскочил, но поздно: она вошла. Он был уже в куртке и шапке. Она быстро включила все конфорки, поставила на плиту чайник и кастрюльки.
— Сейчас дети прибегут, — сказала она.
Он не двигался с места.
— Сними в таком случае куртку, — сказала она.
Я будто во сне. Не могу пошевельнуться. Не могу остаться здесь и не могу уйти. Внутри у меня будто что-то оборвалось.
Решай, не тяни.
Ну, вот и решил.
Карстен и Рита влетели одновременно.
— А, ты еще здесь, — сказал Карстен. — Проспал?
— Нет.
— Ты плохо себя чувствуешь? Заболел? — спросила Рита.
— Нет.
— Тогда почему ты не на работе? — удивился Карстен.
— Потому что работы у меня больше нет.
— И давно? — спросила Рита.
— Уже две недели.
— А куда ж ты ходил каждое утро все это время?
— На биржу труда.
— Ну и что, есть у них работа? — спросил Карстен.
— Нет.
— Тогда зачем ты ходил туда каждый день?
Он не ответил.
