Этот «волшебный» плотницкий карандаш Филипп так ни разу и не очинил и нетронутым подарил своей жене Ферете, объяснив, какая сила в нем кроется. Ферета приняла подарок с удивлением и поставила его в свой кобальтовый стакан для карандашей. Неотточенным.
* * *
В старости Филипп стал все больше отдаляться от своей среды. А среда, к которой он принадлежал, была такой, что не могла ни принять, ни простить ему ни счастливый брак, ни успех, ни всемирную славу. Тем более что все это грозило удвоиться и даже утроиться. Опасность для косного общества теперь представлял не только он – еще большей опасностью могла стать она, способная умножить его достижения. Иными словами, их окружению пришлось бы иметь дело не только с ним или с ней, причем в квадрате, но с ними обоими – в кубе. А это уж слишком. И на такую враждебность Филипп не мог реагировать спокойно.
Здесь крылся еще один парадокс, непостижимый для его ума и противоречащий элементарным общим интересам. Он не мог понять, почему в его среде важным считалось не добиться успеха, а чтобы успеха не добился кто-то другой. На противодействие этим «другим» тратились все личные и общественные силы. В этой самой – своей собственной – стране он давно получил все возможные награды и премии и даже как-то пошутил, что теперь, после присуждения ему, они утратили всякий смысл, перестали существовать, поэтому он считает, что еще при жизни получил то, что другим не достанется и после смерти. И хотя Филипп постоянно подчеркивал, что не ждет от государства ничего, кроме того чтобы оно перестало плевать ему в тарелку, государство продолжало плевать в тарелку и ему, и всем вокруг с таким же рвением.
К огромному изумлению его окружения, всего лишь за первые семь лет XXI века у него состоялось около ста выставок в разных городах по всему миру. Мир его помнил. Но у себя на родине он очутился на пороге забвения. Тогда он снова вспомнил фразу, которую частенько повторял про себя в молодости, когда уже писал великолепные картины, но никто этого не замечал. В те дни он думал следующее: «Или все вокруг не в своем уме, раз не видят, что это хорошо, или я сам не в своем уме».
Это продолжалось до тех пор, пока он не устроил в Национальной галерее выставку одной своей картины, после чего его открыла для себя вся планета. Сначала публика и покупатели, потом галеристы и, наконец, критики. Сперва на родине, потом и за границей. В течение последующих двадцати лет события развивались стремительно. Выставки по всему миру. От Нью-Йорка до Сибири и Китая. От такого либо удар хватит, либо начнешь на свой успех плевать. Он и плевал, до восьмидесяти. И тут вдруг все переменилось. Теперь он мог снова повторять то, что говорил когда-то в молодости: или все здесь не в своем уме, раз не видят, что я по-прежнему пишу хорошие картины, или не в своем уме я. Именно тогда в одном интервью он назвал свой народ самым одаренным и одновременно самым глупым народом в мире.
Как-то раз их дочка, родившаяся в первом браке Фе-реты, упомянула его имя в разговоре со школьной подругой, и та посмотрела на нее с изумлением: «А что, разве он еще жив?»
Ему хотелось создать из своих полотен нечто вроде архипелага, поэтому кое-какие прежние находки – впечатление, цвет фона, платье, лицо или силуэт – он повторял и в других, новых работах. Так же как деревья одного вида можно найти на разных островах единого архипелага, на многих его холстах можно было обнаружить одинаковые детали. Кто-то из критиков даже заметил, что чем больше он работает, тем меньше у него становится картин. Что художественное наследие прославленного мастера постоянно сокращается по мере роста этого самого наследия, поскольку зритель не видит на новых полотнах ничего нового, только повторения.
Самое неприятное произошло после того, как он выложил в интернете обложки каталогов к своим выставкам, которые состоялись в XXI веке. Ответом стала книга, обрушившаяся с критикой на него и на его живопись. Похоже, для того чтобы понять его творческий замысел, здесь, в стране, где он сформировался как художник, ни у кого больше не было ни времени, ни желания.
