— Дорогой мой, подобно кусту, который обкорнал садовник, женщина сохраняет красоту, даже когда ее уродует беспощадная мода.
— Вы правы, женщина — украшение жизни.
«Неужели для них и я была бы всего лишь моделью?» — подумала Таша.
Знакомый хрипловатый голос, безупречный слог, манера произносить носовые звуки вызвали в ней невыносимую боль. Он говорил по-французски бегло, не прилагая видимых усилий.
— Вы любить Дидро? — тихо обратился к ней плотный мужчина с дергающейся щекой. — Я принести сюда часть своих работ, девяносто три других оставаться в мастерской. Вы согласиться на них взглянуть?
Она отрицательно покачала головой и пошла к выходу, но Анатоль Франс пригласил ее выпить с ним бокал шампанского. Они направились к буфету, над которым висели портреты Вольтера, Д’Аламбера, Пирона, Руссо, Мирабо.[61]
— Подумать только, здесь я слушал, как Гюстав Эмар, забыв про своих любимых краснокожих, рассказывал анекдоты, Эмиль Гудо декламировал сонеты, Верлен читал свое первое произведение, «Мадам Обен». Казалье собирал каждый четверг и воскресенье литераторов-новичков, мы пели на мотив Каде Русселя: «Ах! Ах! “Прокоп” — чудесное кафе!». — Он вздохнул. — Где наши молодые годы? Увы! Если раньше вся литературная жизнь Парижа проходила в кафе «Прокоп», теперь молодые поэты обретают славу на Монмартре!
Мимо них прошла быстрым шагом женщина, на лице которой было очень много косметики, явно ради того, чтобы выглядеть моложе. Она остановилась возле Мориса Ломье, который в этот момент чокался с Мишелем Форестье.
— Наконец-то! — воскликнул Форестье. — Морис, это моя тетя, мадам Фелисите Дюкрест, страстная поклонница современного искусства.
Художник посмотрел на мадам Дюкрест: тонкий прямой нос, кроваво-красный рот и мелкие ровные зубы. «А она ничего…», — подумал он.
— Мой друг работает в технике клуазоне,[62] но вынужден растрачивать свой талант на куда более примитивные вещи.
— Ты склонен к преувеличению, — сказала племяннику дама и повернулась к Ломье. — Ваши картины вовсе не примитивны, они лаконичны, и это очень современно.
Морис Ломье был польщен.
— Вы будете разочарованы, я не способен превзойти неописуемую мазню, которую нынче вывесили в салоне на Елисейских полях.
— Вы слишком категоричны. Мне нравится академичность, классические жанровые сценки… Рано или поздно начинаешь уставать от фиолетовых лошадей, оранжевых женщин и шоколадных деревьев… Я шучу, молодой человек, — заметила дама, увидев выражение лица Ломье. — Для меня нет художника лучше Гогена. Хотя мне нравится и Ренуар, а несколько его полотен украшают мое скромное жилище.
— Черт возьми, в наше время всюду царит вульгарность! — воскликнул Мишель Форестье. — А критики превозносят посредственность! Например «После бани». Они пишут, что это ода материнству, а я вижу лишь толстых щекастых купидонов, которые пристают к робким нимфам. Что за пошлость! Мои гипсовые святые и мадонны с большим правом могут именоваться произведениями искусства…
— Ну-ну, дорогой племянник, — похлопала его по руке перчаткой мадам Дюкрест, — придет и твой час, и ваш тоже, мсье…
Перед тем как оставить их, Морис Ломье огляделся и с удовольствием увидел стоявшую неподалеку Таша. Он потянул ее за руку.
— Но, Морис, это невежливо… — попыталась воспротивиться она.
— Он прав, зачем вам этот старый сатир, мадмуазель! — воскликнул Мишель Форестье.
— Как не стыдно, мсье, это же великий Анатоль Франс!
— Да хоть президент Республики, это ничего не меняет. Разрешите представиться, меня зовут Мишель Форестье, мы с Морисом вместе учились в школе искусств, на отделении скульптуры.
— Здесь меня знают как Таша Херсон, но теперь я мадам Легри, — представилась Таша.
— Боже мой, как здесь душно, я вот-вот потеряю сознание! Надо же было выбрать эти кости именно сегодня! — проворчала Фелисите Дюкрест.
— Простите, не понял… — оторопел Ломье.
— Мсье, нам с этой милой девушкой нужно посекретничать.
И она увела Таша в другой конец зала, где было почти пусто — лишь несколько особо любопытных посетителей разглядывали статуэтки шотландских горцев в килтах.
— О чем вы? — прошептала Таша.
