— Что Раевский дурак, это известно, — сказал Муравьев, отступая, несколько поникнув плечами, не в силах далее бесполезно гневаться. — Только фамилию знаменитую позорит. Но вы-то, любезный Анатолий Федорович, опытный в подобных делах человек, как могли написать в своем заключении, что «признание подсудимых виновными в человеческом жертвоприношении языческим богам выдвигает вопрос, были ли приняты достаточные и целесообразные меры для выполнения Россией, в течение нескольких столетий владеющей Вотским краем[1], своей христианско-культурной просветительской миссии?».
— Это есть правда, — ласково и увещевательно ответил Кони.
— Да эта-то правда вам зачем?! — вспыхнул снова Муравьев. — Судейские вопросы я могу понять, но для чего вы суетесь в дела Священного Синода?! Понимаете ли вы, в чей огород полетел камень?!
— Безусловно, — склонил голову Кони, и Кричевскому, стоявшему уже совсем неподалеку от высоких лиц, стала видна огромная блестящая лысина обер-прокурора.
— Победоносцев вам этого не простит! — мрачно заключил министр. — А он еще далеко не утратил своего влияния! Он обязательно обратит внимание Государя на то, что один и тот же суд по одному и тому же делу два раза постановил приговор, подлежащий отмене. Хорошо же я буду выглядеть в глазах императора при этом!
— Полагаю, вы будете выглядеть в глазах нашего Государя истинным защитником правосудия и законности, — подняв лицо и просияв не по возрасту молодыми глазами, возгласил торжественно обер-прокурор. — Я думаю, в этом случае ваш ответ может состоять в простом указании на то, что кассационный суд установлен именно для того, чтобы отменять приговоры, постановленные с нарушением коренных условий правосудия! Сколько бы раз эти нарушения ни повторялись. Примером может служить известное вам дело Гартвига по обвинению в поджоге, кассированное три раза подряд. В этом же смысле высказался при встрече со мною господин министр внутренних дел Плеве.
Слушая Кони, заложив руки за спину, глядя под ноги на замысловатые узоры навощенного дубового паркета, Муравьев задумчиво сделал еще два шага и уперся взглядом в начищенные форменные ботинки Кричевского, привычно поставленные пятками вместе, а носками врозь.
— А, это вы!.. — сказал министр, переведя глаза с ботинок на их обладателя. — Извольте, Анатолий Федорович! Вы хотели непременно видеться с криминалистом, который командирован будет в помощь сарапульским властям? Директор Департамента полиции Лопухин отрядил для этой цели своего лучшего сотрудника… я надеюсь. Я распорядился ему прибыть сюда для встречи с вами.
— Статский советник Кричевский, — представился Константин Афанасьевич в пространство между министром, от которого вкусно пахнуло вдруг дорогой сигарой, и обер-прокурором, от которого ничем не пахло.
— Статский советник Кони, — ответил на приветствие один лишь обер-прокурор, и со своею неизменно теплою улыбкой протянул полковнику широкую крепкую ладонь, прищурился. — Мы с вами не встречались ранее?
— Лет двенадцать назад я подвозил к вам с работой одну стенографистку… Александру Серебрякову[2], — мимо воли улыбнулся в ответ Кричевский, теряя служебную недвижность тщательно выбритой физиономии.
— Да, да, теперь припоминаю! — сказал Анатолий Федорович, потирая свой сократовский лоб. — Такая милая девушка…
Оба они, увлекшись неожиданным воспоминанием, перестали обращать внимание на министра, который, потоптавшись неловко, напомнил о себе густым покашливанием, милостиво кивнул обоим, пожелал плодотворной беседы и величаво удалился.
— Отменной честности человек, — ласково сказал вслед Муравьеву Кони, — но, боюсь, ему не отстоять дальнейшего продвижения судебных реформ. Я ведь в юстиции нашей от самых истоков. Так сказать, «дней Александровых прекрасное начало»… Вы, Константин Афанасьевич, простите мне официоз сей с вызовом вашим в Министерство. Я никак не ожидал от начальства моего, что оно так переусердствует. Я сам квартирую не здесь, а в Сенате; в этом здании у меня и кабинета нет, так что и пригласить вас некуда. Не сочтите за труд пообщаться прямо в приемной, у окошечка вот…
