У матери вполне могло возникнуть желание выпрыгнуть из него, улететь. Хейз видел ее во сне — страшную, похожую на гигантскую летучую мышь, как она вырывается из гроба, летит, но ее настигает и прихлопывает тьма. Хейз видел изнутри, как темнота сгущается, отрезая путь в гроб свету, а проснувшись, понял: щель, сквозь которую льется из коридора бледный свет, закрывается. Он подскочил и просунул в нее голову и плечи. Повиснув на ширме, заметил в дальнем конце вагона проводника — тот белым пятном застыл в темноте коридора и смотрел на Хейза.
— Я болен, — позвал Хейз. — Меня нельзя запирать в этой штуковине. Выпустите.
Проводник не пошевелился.
— Господи, — произнес Хейз. — Иисусе.
По-прежнему не двигаясь с места, проводник с мрачным торжеством в голосе ответил:
— Иисуса давно уже нет.
В город он приехал только к шести вечера. Когда поезд остановился на узловой станции, Хейз вышел подышать воздухом, зазевался, и поезд ушел без него. Хейз побежал следом, но с головы сорвало шляпу, и пришлось мчаться в обратную сторону. По счастью, Хейз прихватил вещмешок с собой — дабы из него никто ничего не стянул. Он прождал шесть часов, пока не прибыл другой поезд в нужную сторону.
Едва сойдя на станции в Толкингеме, Хейз обратил внимание на огни и вывески: «Орешки», «Вестерн юнион», «Аякс», «Такси», «Отель», «Сласти»… Большая часть вывесок была электрическая, они то поднимались, то опускались или безумно мигали. Хейз медленно побрел по станции, прижимая к груди вещмешок, глядя по сторонам — сначала на одну рекламу, потом на другую… Пройдя станцию от начала до конца, Хейз вернулся, словно намереваясь сесть на следующий поезд и уехать. Под полями шляпы его лицо выглядело решительным и суровым. Пусть никто не узнает, что Хейзу некуда податься. Раза два или три он прошелся вдоль зала ожидания, однако присаживаться на лавку не стал. Хотелось найти уединенное местечко.
Хейз отошел в торец вокзала и толкнул перед собой дверь; черно-белая надпись гласила: «Мужской туалет. Для белых». Хейз вошел в узкое помещение, по одну сторону которого тянулись ряды моек, по другую — деревянные кабинки. Стены, некогда веселого ярко-желтого цвета, ныне приобрели грязно-зеленый оттенок и были покрыты различными надписями да изображениями частей тел, как мужских, так и женских. На каких-то кабинках еще сохранились дверцы, и на одной красовалась надпись цветным карандашом: «Добро пожаловать!!!», а рядом — нечто похожее на змея. Эту кабинку Хейз и выбрал.
Усевшись на стульчак, он принялся изучать надписи, сделанные изнутри, пока не наткнулся на одну, видимо, оставленную пьяной рукой (на левой стенке, над туалетной бумагой): «Миссис Леора! Бакли-роуд, 60. Самая гостеприимная постель в городе! Брат».
Достав из кармана карандаш, Хейз записал адрес на оборотной стороне конверта.
Покинув здание вокзала, он поймал желтое такси и назвал водителю — коротышке в большой кожаной кепке и с сигарой в зубах — адрес. Через несколько кварталов Хейз заметил, что таксист косится на него в зеркало заднего вида.
— Ты ведь не ее дружок, верно? — спросил водитель.
— Первый раз к ней еду, — ответил Хейз.
— Откуда знаешь про нее? Не часто она проповедников принимает. — Разговаривал таксист уголками рта, держа сигару точно посередине.
— А я и не проповедник, — нахмурился Хейз. — Имя и адрес списал в туалете.
— Выглядишь как святоша. Шляпа проповедницкая.
— Неправда, — возразил Хейз, наклоняясь и кладя руку на спинку переднего сиденья. — Шляпа как шляпа.
Такси остановилось у небольшого одноэтажного дома между бензоколонкой и пустырем. Покинув автомобиль, Хейз сунул деньги водителю в окно.
— Не только в шляпе дело, — подсказал таксист. — Взгляд у тебя этакий…
— Послушайте, — произнес Хейз, прикрывая полями один глаз, — никакой я не проповедник.
— Понимаю. Никто на этой Божьей зеленой земле не совершенен, будь то поп или кто иной. Лучше всего проповедник расскажет об ужасе греха, если знает о нем не понаслышке.
Хейз наклонился к самому окну, случайно ударившись лбом и шляпой о кузов машины. Шляпа села ровно, выражение на лице разгладилось.
