— Это про тебя… ты ведь диссидент.
Я порылся в кармане и предложил:
— Хочешь попробовать «жидкость Е»?
— А… наказать хочешь, извращенец.
Я показал бутылочку и предупредил:
— С этим надо быть осторожным.
У Кирстен заблестели глаза, и она сказала:
— А пошло оно все. Давай вмажем.
Мы вмазали.
Все, как было обещано: стыд, одежда, контроль над собой — все испарилось.
Стюарт гарантировал эйфорию и либидо.
Стюарт не шутил.
Разумеется, он предупреждал, что нужно быть очень осторожным с алкоголем, но я решил, что насчет осторожности у меня всегда было плохо. А сейчас я уже чересчур стар, чтобы начинать беспокоиться.
Пятьдесят — опасный возраст для всех мужчин. У пятидесятилетнего мужчины есть много чего сказать, но никто не хочет его слушать. Его страхи не вызывают доверия из-за их новизны, он вполне мог все выдумать. Собственное тело беспокоит его, оно начинает выкидывать всякие трюки: зубы начинают гнить, желудок гореть; он лысеет; прыщ кажется ему раком, расстройство желудка — инфарктом. Он чувствует невероятную усталость, ему хочется быть молодым, но он знает, что должен быть старым. Пока он ни то ни другое, и он в ужасе.
Пол Теру. «Святой Джек»
~ ~ ~
Когда я пришел в себя, было уже совсем светло. Где это я? В огромной постели с шелковыми простынями. Я был голым и не мучился похмельем. Кирстен нигде не видно. Часы рядом с кроватью показывали полдень.
Как долго я был в отключке? Я не имел понятия. Припоминались сексуальные акробатические этюды. И это я! Бог мой, мое тело еще мне покажет, почем фунт лиха, когда вернется ощущение реальности. Но такой длительный сон… Алкоголики скорее страдают от бессонницы. Выпьешь столько, что быка свалить можно, и все равно просыпаешься через час и мучаешься похмельем. Остаток ночи состоит из скомканных простыней, коротких обрывков сна, кошмаров и холодного пота.
И на рассвете весь цирк снова, настоящий «День сурка». Я не выпрыгнул из постели, но был довольно бодр. Одежды нигде не видно. Я подошел к большому шкафу, открыл его и ахнул.
Бог мой!
Знаете, это такой гардероб, в который можно зайти. Там висели не менее пятидесяти костюмов, столько же спортивных курток и была тьма обуви, выстроенной с военной точностью. Наверное, около сотни пар. Имелда Маркос отдыхает. Я натянул плотную хлопчатобумажную рубашку и брюки от Фара. Пришлось почти что впору. Вернулся в спальню, на комоде обнаружил свои сигареты, закурил.
Открылась дверь, и вошла Кирстен с подносом. В том же шелковом кимоно, на лице глумливая улыбка. Сказала:
— Доброе утро, жеребчик.
Я застонал.
Она поставила поднос. Я увидел яйца, тост, апельсиновый сок, сложенную салфетку и, хвала Господу, серебряный дымящийся кофейник
— Я могу убить за чашку кофе.
Хитрая улыбка и вопрос:
— Разве можно говорить такое женщине, подозреваемой в убийстве?
Кирстен налила кофе и протянула мне чашку. Запах был восхитительный. На вкус тоже очень неплохо. Старый как мир парадокс: кофе никогда не выполняет своих обещаний. Кирстен намазала тост маслом, положила на него кусочек яйца и велела:
— Открой пошире ротик, Ромео.
Я покачал головой:
— Это вряд ли.
— Ты не хочешь, чтобы я тебя покормила?
— Нет.
— Я часто кормила своего мужа.
— И он теперь…
Она пожала плечами. Я выпил кофе и поинтересовался:
— Где моя одежда?
— Сожгла.
— Я серьезно — где мои шмотки?
— Я серьезно все сожгла.
— Господи, зачем?
Кирстен повернулась, чтобы взглянуть на меня, и заявила:
— Если ты будешь со мной, тебе придется приодеться.
— Не думаю.
— Ты не думаешь, что приоденешься или что ты будешь со мной?
— И то, и другое.
Она показала на шкаф:
— Одежда моего мужа тебе подойдет, и можешь мне поверить, она самого лучшего качества. Я сама покупала.
Мне вдруг в голову пришла одна мысль, я схватил Кирстен за руку и заорал:
— Моя шинель… Ты ее тоже сожгла?
— Пыталась… Ты делаешь мне больно.
Я скатился по ступенькам, промчался через кухню и увидел во дворе костер. Распахнул дверь и подошел поближе. Шинель валялась в стороне, вся в саже, но целая. Я схватил ее, едва не закашлявшись от запаха дыма. Кирстен стояла в дверях, упершись руками в бедра.
— В чем дело? Это же кусок дерьма, — проговорила она.
