Он заснул сразу и спал так крепко, что, когда очнулся под вечер в полумраке, не мог сообразить: предрассветный это час или сумерки. С минуту он лежал неподвижно, отупевший от усталости, и, прежде чем успел прогнать сонную одурь, опять заснул и во сне тотчас же с необычайной остротой и ясностью осознал, что не спит, и в келье, кроме него, находится еще кто-то. Однако глаз не открыл. Чему быть, того не миновать, — он понимал это, — но хотел продлить мгновения спасительной отрешенности и тем самым отогнать от себя еще неведомую, но неотвратимую неизбежность. «Не надо бояться», — подумал он, и страх, будто вызванный этой мыслью, заставил сильней биться его сердце, сковал холодом лоб и губы. «Нет, нет, только не это!» — вслух произнес он и открыл глаза.
Посреди кельи стоял падре Торквемада. Было темно, но ночь за окном казалась светлой, будто ее озаряло пламя огромного пожара. Дьего никогда не видел такого холодного, мертвенного сияния.
Он встал.
— Вы пришли? — без тени удивления спросил он.
И в самом деле, если он в эту минуту испытывал удивление, то лишь оттого, что нисколько не удивился.
— Как видишь, — ответил Торквемада. — Ведь я сказал тебе: каждый человек — хозяин и одновременно раб своей судьбы.
— Вы? — переспросил Дьего. — Когда?
— Не помнишь уже?
Дьего провел ладонью по лбу.
— Теперь вспомнил. И поэтому ты пришел? Ничего не понимаю. Я — это не ты. У меня своя судьба, у тебя своя.
— Ты полагаешь, сын мой? Значит, ты ошибся, говоря, что знаешь меня очень давно?
— Нет, не ошибся. Я, действительно, знаю тебя с тех пор, как помню себя.
— Ну, так как же?
— Но ты — это не я. Когда я в первый раз увидел тебя, да, теперь вспомнил — мне именно потому показалось, будто я давно тебя знаю, что ты существуешь отдельно от меня. Ты — мой антипод, мы взаимно исключаем друг друга.
— Допустим. Но если я твой антипод и мы взаимно друг друга исключаем, тогда почему же ты меня знаешь лучше, чем самого себя? Молчишь? Значит, я прав?
— О, нет! Молчание не всегда означает согласие. Я замолчал, потому что не могу отрицать, что хорошо тебя знаю.
— А себя? Себя ты знаешь лучше, чем меня? Ты все знаешь о себе?
— Кто же знает о себе все?
— Может, ты обо мне все знаешь?
Дьего поколебался.
— Да, — твердо сказал он, — о тебе я знаю все.
Сказал, и ему сразу стало ясно: его признание не достигло цели, старик пропустил его мимо ушей.
— Где же тогда разделяющая нас грань? Не плод ли она твоего воображения?
— Но воображение-то все-таки мое!
Торквемада, казалось, не заметил торжествующей нотки в голосе Дьего.
— Если обо мне, который не будучи тобой, ты знаешь больше, чем о самом себе, тогда, быть может, ты — это вовсе не ты в том смысле, в каком тебе это представляется. Может, твоей натуре свойственно как раз то, что тебе хорошо и досконально известно, а не нечто, судя по твоим словам, неясное и расплывчатое. Что значит, по-твоему, быть собой?
— Быть, — не колеблясь, ответил Дьего.
— А может, знать? Разве можно существовать, не сознавая этого, отрицая существование сознания? В чем твое предназначение: быть или мыслить?
— Понятно! — воскликнул Дьего. — Ты посягаешь на мое сознание.
Торквемада снисходительно улыбнулся.
— Напротив.
— Хочешь овладеть им.
— Придвинь-ка мне стул, сын мой, — сказал Торквемада.
Дьего исполнил его просьбу и остановился на расстоянии вытянутой руки от сидящего.
— Ты хочешь отнять у меня сознание, — повторил он.
Как человек, которому холодно, Торквемада подтянул плащ под самый подбородок. Некоторое время он молчал в раздумье.
— Бог, — наконец сказал он, — особую благодать дарует беззаветным душам. Беззаветность — редкое свойство среди людей. И ты, так щедро наделенный этим даром, тем паче должен задуматься над тем, каким силам служить будет твоя беззаветная вера.
— Значит, вера все-таки моя!
— Царству Божию или силам тьмы?
— Я иначе, чем ты, представляю себе Царство Божие.
Торквемада поднял голову и посмотрел черными, глубоко запавшими глазами на Дьего.
— Ты заблуждаешься, ибо даже самая дерзновенная мысль не в силах объять Царство Божие. Оно незримо и непостижимо. Думал ли ты когда-нибудь о том, служит ли твоя беззаветная вера Богу или направлена против него? Споспешествует ли она торжеству справедливости или злоумышляет на нее? Наша это, христианская вера, или чуждая нам по духу, еретическая, враждебная? Беззаветность, как и все в человеке, не существует сама по себе, отдельно от суетных дел мирских; она может обратить свою могущественную силу как на добро, так и на зло, служить правде или ниспровергать ее. Ты христианин?
