Торквемада отвернулся и, раздвинув полы плаща, опустился на колени перед алтарем.
— Сын мой, — прошептал он, — встань со мной рядом.
Дьего некоторое время стоял молча, потом стремительно повернулся к Торквемаде и опустился на колени на расстоянии вытянутой руки от него. Лампада в глубине алтаря отбрасывала на обоих коленопреклоненных мерцающий свет.
Торквемада молитвенно сложил руки.
— Повторяй, сын мой: «Отче наш, иже еси на небесех…»
Дьего поднял кверху глаза, но в темноте нельзя было различить свисавшие по бокам алтаря длинные, желтоватого цвета мантеты[12] на которых днем можно было прочесть имена и преступления осужденных священным трибуналом. Сейчас неясные очертания этих зловещих полотнищ лишь смутно рисовались в глубине алтаря.
— «Отче наш, иже еси на небесех», — повторил он высоким, звонким голосом.
— «Да святится имя Твое».
— «Да святится имя Твое».
— «Да приидет Царствие Твое».
Ком подступил к горлу Дьего, и под опущенными веками закипали слезы.
— «Да приидет Царствие Твое», — повторил он тихо, чтобы не выдать дрожи в голосе.
— «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли», — совсем тихо повторил Дьего.
Он чувствовал, что не справится с охватившим его волнением и при следующих словах расплачется. Но преподобный отец перестал молиться. Припав головой к молитвенно сложенным рукам, он молчал, словно забыл о монахе, стоявшем рядом на коленях.
Вдалеке снова раздался звон бодрствующего в ночи колокола кармелитского монастыря. Торквемада поднял голову.
— Аминь! — произнес он громким, проникновенным голосом. — Брат Дьего!
— Слушаю, милостливый господин.
— Ступай к себе, сын мой. Скоро начнет светать, а завтра, я полагаю, тебя ждет тяжелый день.
— Хоть бы он стал последним! — воскликнул Дьего.
— Каждый человек хозяин и одновременно раб своей судьбы, — сказал Торквемада. — Иди в свою келью и requiescere in pace,[13] пока не получишь новых распоряжений от старшей братии.
Ночь была на исходе, когда фра Дьего проходил монастырским двором; начинало светать, и на небе, поголубевшем на востоке, гасли звезды. В воздухе висел серый предрассветный туман, и в этот последний ночной час холод был особенно пронизывающий.
В тени галереи стоял человек. Дьего приостановился, потом подошел ближе.
— Это ты, Матео?
— Я, — ответил тот. — Ты откуда идешь? Из собора?
— Да.
— Боже милостивый! Ты видел его?
— О ком ты говоришь? Я видел дьявола.
— Дьего!
— Он одолел меня на этот раз. Я молился вместе с ним.
Фра Матео схватил его за руку.
— Дьего, мой маленький Дьего! Я проснулся ночью и пошел к тебе в келью, — она была пуста. В переходе мне заступил дорогу молодой рыцарь из его стражи и спрашивает: «Вы куда, преподобный брат?» — «В собор», — отвечаю. Он дотронулся до моего плеча и сказал: «Сейчас ночь, преподобный брат, не мешайте досточтимому отцу предаваться в одиночестве размышлениям». И я ждал тебя здесь, Дьего. Очень долго ждал.
Дьего поднял голову.
— Зачем?
— Я боялся за тебя. Почему ты хочешь погубить себя? Ты молился с ним? Что это значит?
— Ничего не значит, — сказал Дьего, глядя в темноту, сгустившуюся под низкими сводами.
— Как это «ничего»?
— Сначала я хотел его убить, а потом читал с ним «Отче наш».
Фра Матео вздрогнул.
— Дьего, что ты наделал? Зачем ты добровольно отдаешься в руки врагов?
Дьего пожал плечами.
— Не знаю. А что тут, собственно, такого? Спасения все равно нет. Можно или лишиться рассудка, или добровольно пойти на смерть. Другого выхода нет.
— Есть Бог!
Дьего отнял у него руку.
— Прощай, Матео! Я устал и хочу спать. «Requiescere in pace», как сказал досточтимый отец.
— Дьего!
Тот остановился у двери в монастырские покои.
— Я любил тебя, как никого на свете, за чистую твою душу.
— Почему ты говоришь: «Любил»?
— Дьего, что бы ни случилось, умоляю тебя, сохрани незапятнанной свою совесть.
— Что это значит?
— Что?
— Совесть.
— Будь собой.
— И это все?
— Да, все!
— Все значит — ничего. Человек остается собой, делая одно и поступая прямо противоположно. А у страха есть совесть?
— Дьего, сколько бы правду ни искажали, ни преследовали, она не перестает быть правдой.
— Ах, так! — сказал Дьего. — Прощай!
