— Я не голоден.
— Ешь насильно.
— Не могу.
Берю запихивает в себя фунт хлеба, намазанного не менее, чем полуфунтом шаронтского масла, и толстым слоем апельсинового варенья (у него явно проявляются бретонские вкусы с тех пор, как он начал вращаться в высшем обществе) и при этом бурчит:
— Видишь ли, мек, я боюсь, что ты, и впрямь, готовишь себя к похоронам. Жизнь твоя, словно метелка, которую схватили за волосы, вместо ручки. Лучше бы ты миловался с девками, у которых полный бюстгальтер мяса, чем со своими худосочными полуфабрикатами. А за завтраком бы ел и пил. Вставал бы рано, ходил бы гулять, завел бы себе хорошего пса. И жизнь показалась бы тебе совсем другой. Не было бы и дурацких снов. Держу пари, что ты никогда не ходил ловить устриц по утрам! Ну-ка, сознавайся! Так что же хорошего ты видел? Знаешь, как хорошо в поле, когда на траве лежит роса, а ты идешь и раздвигаешь траву босыми ногами. А сморчки? Найдешь один — ищи и второй, они всегда растут парами, как полицейские на ночных улицах.
Звонок телефона завершает его лирическое излияние. Луизетта выходит в гостиную и снимает трубку.
— Господин Гольд?
Артист метает на меня многозначительный взгляд своего единственного глаза (второй спрятан под повязкой).
— Держу пари, что это — ОНИ.
— Что за «они»? — спрашивает Берю.
— Мои мучители. Обычно они говорят, что это — продюсер или режиссер.
— Гольд — продюсер?
— Вообще-то, это — Гольдштейер Мейер Леви.
— И ты боишься подходить?
— Каждый раз, когда я слышу их адский хохот, мне становится не по себе.
Я бросаю салфетку на стол.
— Разрешите, Кристиан?
Он кивает головой. Я беру трубку.
— Алло!
На том конце провода отзывается далекий голос.
— Алло! Кри-Кри? Что за дурацкие штучки? Меня подняли с кровати и заявили, что ты скончался!
— Кто вам звонил, господин Гольд?
Он мнется.
— Это не Кри-Кри?
— Я передаю ему трубку, но скажите, кто вам звонил?
— Откуда я знаю? Какой-то тип сказал, что он — журналист Франсуа.
— Что за Франсуа?
— Он сказал именно так. Впрочем, кажется, Франс Суар. А кто вы? Бебер? Людо?
— Минуточку, сейчас возьмет трубку Кри-Кри.
Актер идет уже к аппарату. Перед тем, как передать ему трубку, шепчу:
— Кто-то ему сказал, что вы скончались. Посмейтесь над этим и скажите, что слегка поранились, упав с лестницы.
Наш подопечный начинает бесконечные переговоры. Узнав, что сегодня Бордо сниматься не сможет, продюсер начинает так вопить, что слышно даже в комнате и, вероятно, на улице. Начинает беситься и наш Кристиан. Он кричит, что ему наплевать на неустойку, экспертизы, прессу, рабочий план и на то, что партнерша сможет сниматься только через три дня. После этого он резко бросает трубку на рычаг.
— Это — как раз то, чего я боялся, — говорит он.
— Что именно?
— А то, что сейчас он споется со всей компанией: страховщиками, директором, заместителем продюсера, редакторами газет. Форменный бардак! А что, если на свой риск взять и уехать?
Я морщусь.
— Это не в наших интересах. Все бросятся вас искать. И найдут без лишнего труда, потому что вы — слишком известны. Лишние хлопоты…
Намазывая себе четырнадцатую тартинку, Берюрье бурчит:
— Надо на все наплевать и сидеть дома, не обращая на них внимания.
Почти девять часов
Меня вызывает Матье. Он с трудом нашел того типа, который продал аппарат, потому что тот собирается разводиться с женой и редко ночует дома. Матье поймал его на работе и получил описание примет двоих покупателей, которые наспех придумали причины покупки аппарата типа «кар».
Матье предлагает порыться в архиве и установить их личности. Я соглашаюсь и предлагаю явиться сюда, чтобы поговорить с Луизеттой. Приходится быстро заканчивать разговор и вешать трубку, потому что в прихожей беспрерывно звонит сигнал, кто-то все время приходит и уходит, в доме — настоящий ад.
По нашему плану охраны Кри-Кри, должны входить только те, кто обязан это сделать. Сам Бордо должен лежать в спальне жены, а три телохранителя в приемной будут сдерживать осаду посетителей. Их объяснения должны ограничиваться следующим: Бордо упал с лестницы и повредил себе надбровье. Врач поставил ему пиявки, предписал неделю отдыха. Никаких волнений. Объяснение простое и правдоподобное. Умалчивать правду всегда труднее, чем несколько подкорректировать ее. Потом приходит на помощь забывчивость, и все входит в норму.
