— Да что вы вообще задумали? — недоумевал Владимир Львович, всё еще отказывавшийся всерьез поверить в затею Можайского уйти из Венеции морем.
— Увидите!
И они — Владимир Львович и Гесс — увидели!
Порт — как и всё вообще в Венеции — открылся взглядам неожиданно и сразу. Это был не тот порт, который многим из вас, дорогие читатели, знаком сегодня. Но как и сегодня, добраться до него, находясь непосредственно в Венеции, было не так-то просто: открыться-то взглядам он открылся, но словно видение — вроде бы близкое, но недостижимое!
— Это конец! — воскликнул Владимир Львович, глядя на широкое пространство воды, отделявшее их от порта, раскинувшегося на противоположном берегу лагуны. — Только не говорите, что теперь нам предстоит пуститься вплавь! Скажем, я утонуть, скорее всего, не утону, но что замерзну насмерть — точно! Вадим Арнольдович окочурится еще раньше: он уже и сейчас зубами вовсю стучит! Да и вы такое расстояние в ледяной воде не одолеете!
Гесс и впрямь дрожал — в отличие от Можайского и Владимира Львовича, одетых в теплые пальто, на нем был только пиджак, совершенно не годившийся для того, чтобы служить подходящей одежкой в ветреную — с северо-запада — ночь!
— О б-б бо мне н не думайте! — простучал он зубами. — Но плыть и вправду н-не хотелось бы!
— Плыть не придется, — успокоил Гесса Можайский. — У меня приготовлен сюрприз!
— Надеюсь, — Владимир Львович, — без изъяна!
— Я тоже надеюсь!
Можайский негромко, но протяжно засвистел.
Минуту или две никто не отзывался, но по их прошествии стало ясно, почему: из-за поворота улицы — создавалось именно такое впечатление — выплыла небольшая лодка; управлявший лодкой человек был занят настолько, что ему уж точно было не до ответных свистков!
Лодка шла тяжело: вода в канале под ветром бежала вспять и даже вспучивалась гребешками волн — таких обычно в Венеции не увидишь. Исключительно речная, для выхода в море неприспособленная, лодка болезненно реагировала даже на такое волнение и то и дело норовила развернуться лагом. Человек понукал ее, как необъезженную лошадь, и лодка, возвращаясь на курс, медленно продвигалась вперед.
— Что скажете? — в голосе Можайского проявились хвастливые нотки. — Как вам наше транспортное средство?
Гесс выпучил глаза, а Владимир Львович застонал:
— Вы на этом предлагаете нам бежать?
Можайский широко улыбнулся:
— Только до порта!
Лодка причалила.
— Как договаривались, принчипе! — откликнулся на приветствие Можайского лодочник. — Стало быть, абдза́[64]?
— Абзац, мой друг, полнейший абзац! — подтвердил Можайский.
— Ну, тогда садитесь!
Можайский, Владимир Львович и Гесс заняли места, и лодка вышла в лагуну.
Над портом еще царила ночь. Ветер и здесь разогнал туман, а звездное небо, куполом объявшее пространство, светилось и мерцало даже ярче, нежели в самой Венеции. Однако здесь, в порту, жизнь замерла совершенно: в грузовой его оконечности приключилась забастовка — стоявшие под разгрузкой или загрузкой суда превратились в беспомощные обезлюдевшие корпуса, — а с пассажирской стороны сон и покой реяли над ошвартованными яхтами — роскошными игрушками миллионеров[65].
Лодка подошла к одной из яхт и аккуратно — так, чтобы ни плеск воды, ни стук весла о корпус не разбудили спавших — встала с нею борт о борт. Эта яхта представляла собою подлинное произведение искусства: такое, ныне каких на морях уже и не встретишь. Вооружением — гафельный шлюп[66] или даже тендер[67], она имела стремительные обводы зауженного корпуса, чрезвычайно близко к баку установленную мачту, как будто бы под яростным напором ветра клонившуюся к корме — на глаз казалось, что градус между палубой и мачтой едва ли составлял чуть больше половины прямого угла! — огромный, выдававшийся далеко за пределы кормы гик и почти отлого уходивший вперед бушприт, раскрепленный по-простецки: без блинда-гафеля и мартин-гика. Корпус яхты был угольно-черного цвета — настолько черного, что даже ночью — и даже если бы по небу расползались тучи, а не рассыпались звезды — он был прекрасно виден, причем издалека.
Еще когда лодка находилась на полпути к причалам, Можайский, вглядываясь в темноту, неожиданно привстал на банке и с волнением в голосе воскликнул:
