Где волны плещут о сваи — читал Гесс, — святым — раздолье. Грешников, однако, больше, и каждый из них к святому подступается: в ожидании проповеди или награды? Проповедь скучна: грешники бегут. Награда задерживается: грешники бегут. Святой остается в одиночестве. Только путник, запоздало явившийся к проповеди или пришедший раньше награды, оказывается рядом. Но что с того? Святому нечего ему предложить, и путник, разочарованный, бросается в воду. А там — смерть.
Гесс замолчал.
Чулицкий, глядя на него, моргал.
Я перечитал записанное.
— Всё ясно!
Мы — Чулицкий и я — разом повернулись к Можайскому.
— Что тебе ясно? — спросил Михаил Фролович.
— Ясно? — спросил я.
— Да, — ответил Можайский. — Ясно. Совершенно.
— Согласен! — Инихов.
Чулицкий обернулся на своего помощника:
— Да?
Инихов развел руками:
— Конечно. Неужели вы сами не видите?
Чулицкий задумался, а потом хлопнул себя по лбу:
— А ведь и правда!
— Господа! — это уже я. — Объясните!
Чулицкий объяснил:
— Речь о Венеции, о Сан-Галло, о съехавшихся в отель — похоже, это действительно так: к гадалке не нужно ходить, какой ответ мы получим на наш телеграфный запрос!.. о съехавшись в Сан-Галло наших дорогих подопечных, так быстро и так странно исчезнувших из Петербурга. И, конечно, о самом Молжанинове. Звонивший знал, что Молжанинов собирается в Венецию, но — это очевидно — не знал, когда. Вот он его и торопит: поспеши, мол, друг любезный, иначе все разбегутся, и ты приедешь к опустевшему гнездышку! А вот насчет смерти… это, полагаю, не угроза, а тоже предупреждение: опасность рядом! Иначе нет никакого смысла в первом послании — «два и два»… ну, вы помните!
Я перевел взгляд на Можайского. Тот склонил голову к плечу:
— Всё верно.
Взгляд на Инихова:
— Да.
— Но тогда получается, — я, — звонил… друг?
— Получается.
— Но Талобелов сидел рядом с Гессом и никуда не выходил!
— Значит, у Молжанинова есть еще один друг!
— Но кто же он?
Можайский, Инихов и Чулицкий одновременно пожали плечами и произнесли практически хором:
— Хороший вопрос!
Я захлопнул блокнот и принялся вышагивать по гостиной. Мои мысли текли в полном беспорядке. Собственно, это и не течение было, а какой-то хаотичный водоворот! Ничего подобного я не ожидал. Более того: у меня уже сложилась вполне себе четкая картина событий, а тут — на тебе!
— А что же все-таки Талобелов? — спросил я, остановившись подле кресла, в котором сидел Гесс.
Вадим Арнольдович, сбитый с того построения рассказа, какое он сам для себя наметил, вернулся к нему неохотно:
— Талобелов, — сказал он, — находился подле меня до самого конца, каковой конец наступил достаточно скоро и так же внезапно, как внезапно поступали те же телефонные вызовы. Снова раздался звонок. Трубку, как и ранее, взял Зволянский:
«Собственная квартира Семена Я… — внезапно осекся он. — Да, ваше превосходительство, это я… нет: сказать по телефону, что происходит, я не могу. Но мы немедленно выезжаем… Да, ваше превосходительство… понял, всё сделаю!»
Зволянский повесил трубку и ответил на немой вопрос Молжанинова:
«Дмитрий Сергеевич[49]».
Молжанинов хмыкнул и как-то обреченно огляделся по сторонам:
«Ну, вот и всё!» — со вздохом сказал он и махнул рукой.
Зволянский, поднимаясь из кресла, тоже вздохнул:
«Да: вот и всё!»
Оба — Молжанинов и Зволянский — двинулись к выходу из кабинета.
«Когда закончите, приберитесь тут!» — уже от двери приказал своим чиновникам Сергей Эрастович.
«Будет исполнено!» — ответил один из них.
Зволянский и Молжанинов вышли.
«Что происходит?» — спросил я у Талобелова.
Талобелов, однако, тоже поднялся на ноги и засобирался прочь:
«Простите, сударь, но и мне пора! Счастливо оставаться!»
«Да что такое?»
«Всё, сударь: мы уезжаем. Прощайте!»
И Талобелов вышел.
Я снова обернулся к стеклу и увидел, что оба чиновника перестали писать — возможно, им просто надоело это занятие, потому что никаких видимых причин заканчивать работу прямо сейчас лично я не наблюдал — и принялись — в четыре руки — сносить в камин остававшиеся на столе бумаги. Я еще понадеялся, что они, чиновники эти, в отличие от Молжанинова, окажутся не столь добросовестными и не станут уж очень рьяно орудовать в камине кочергой, но моим надеждам не было суждено оправдаться: на это занятие их добросовестности хватило!
