— Стоп! — оборвал я Некрасова. — Что значит — не родного?
«То и значит, — ответил Некрасов. — Неродной он мне по крови. Он — сын дядиной жены. От ее первого брака».
— Ах, вот оно что!
«Да, именно так».
— Ну что же: вот и еще одно объяснение произошедшему… продолжайте!
Во взгляде Некрасова появился вопрос, но я этот вопрос проигнорировал:
— Продолжайте, продолжайте: все пояснения — потом!
Он продолжил:
«В общем, напился я, причем изрядно. Крепко. Домой меня доставили… нет: приволокли — воспоминания об этом у меня отрывочные, но помню, что кто-то волок меня под руки. Позже выяснилось, что это были официант из ресторана и взятый им извозчик. Влетело мне все это в копеечку, но сожаления ко мне так и не пришли: нечто совершенно другое завладело моим разумом!»
— Еще одно уточнение, — я вновь перебил Некрасова. — Где вы жили тогда?
«Здесь же, конечно. Где же еще?»
— Так, стало быть, эту квартиру вы занимаете давно?
«Сколько себя помню».
— То есть? Вы здесь родились?
«Родиться-то, конечно, — Некрасов улыбнулся, — я родился не здесь: в деревне. Но большую часть жизни провел — и проведу, очевидно — именно в этой квартире».
— Родительская?
«Дом принадлежит моей бабушке».
— Вот как! — я обвел взглядом ужас до какой степени загаженное помещение: этот вопрос — почему домовладелец был так снисходителен к своему квартиросъемщику — тоже прояснился. — А где она сейчас?
«В деревне. Она давно уже не выезжает и в город практически не наведывается».
— Так это вы о ее деревне говорили?
«Ну, да…»
— Понятно. А что же ваши родители?
«Умерли, когда мне было двенадцать лет».
— Как именно умерли?
«Ничего особенного, если, конечно, так можно сказать о смерти отца и матери. Они погибли в одночасье, оба, в крушении на железной дороге. Вы, конечно, знаете о кукуевской катастрофе? — вот в ней они и погибли».
Я вздрогнул и пристально посмотрел на Некрасова: странный он все-таки человек, раз может так спокойно — да еще и с эпитетом «ничего особенного» — говорить о смерти своих родителей при таких ужасных обстоятельствах[18]!
Вероятно, Некрасов понял, о чем я подумал, и сделал попытку оправдаться:
«Происшествие, конечно, страшное, спору нет. Но что вы хотите от ребенка? Не мог я тогда испытывать сильных чувств при мысли о смерти, какой бы она ни была. А сейчас я сам оказался в положении, которое в тысячу крат страшнее. По сравнению с ним, естественно, что смерть родителей представляется мне вполне обыденной!»
— Ладно. — Я не стал вступать в пререкания. — Давайте о том, что приключилось с вами.
«Хорошо. Но прежде — позвольте мне еще бутылочку…»
Я кивнул надзирателю, и он передал Некрасову бутылку. На этот раз Борис Семенович открыл ее самостоятельно и пить в три горла не стал. Отхлебнув немного, он зажал бутылку в ладонях и, сгорбившись к коленям, заговорил:
«Очнулся я, надо полагать, глубокой ночью: было совершенно темно, даже свет придомового фонаря едва-едва проникал в спальню… беда с этим газовым освещением! Да и качество газа, говорят, не самое лучшее. Экономят в Обществе столичного освещения… сволочи[19]!»
— Не отвлекайтесь.
«Да, конечно…» — Некрасов сделал еще глоток и снова зажал бутылку в ладонях. — «В общем, было темно, как в той пещере: свет где-то хотя и мерцал, но светло не было. Я лежал на кровати в собственной спальне, что было уже хорошо, но чувствовал себя отвратительно. Очень хотелось пить. Во рту — извините за подробность — была настоящая помойка. Казалось, если я немедленно не сделаю глоток воды, то уже никогда не оправлюсь! Но вместе с тем и встать казалось невозможным: руки и ноги налились свинцовой тяжестью, в голове мутилось, тело покрылось холодной испариной… Пересилив себя, я все-таки сполз с кровати на пол и — едва ли не на четвереньках и уж точно — придерживаясь за стены — побрел в кухню, где надеялся найти сельтерской или что-то подобное. До кухни я дошел. И воду нашел. И даже успел выпить немного из наспех открытой бутылки. А дальше… всё! Дальше — случилось это!»
Борис Семенович замолчал. Его лицо побледнело. Бутылка в задрожавших руках начала мелко и быстро позвякивать о какую-то железку: возможно, о пуговицу или застежку.
