— Так-так… А сестра?
«О! — даже вконец изможденный, Некрасов не смог удержаться от восхищенного восклика. — Чудо что за красавица! Даже немножко неловко было видеть такую красоту в настолько неприглядной обстановке. Прекрасное лицо, фиалковые глаза…»
— Вы понимаете, господа, — уже к нам обратился Чулицкий, — я тогда еще ничего не знал о сообщнице Кальберга, поэтому ее описание ничего для меня не прояснило. А вот самого Кальберга по описанию я узнал мгновенно, и это меня не насторожило даже, а буквально взорвало изнутри. Хорошо еще, что в переносном все-таки смысле!
— Вы сказали Некрасову, кем оказался его «санитар»?
— Лучше, Сушкин! Я его Некрасову показал!
— Как это?
— Помните газету, брошенную в одной из комнат?
— Да, разумеется. Но ведь вы сказали, что в ней нет никакого смысла?
— А смысла в ней и впрямь никакого не было: ее появление в квартире — случайность. Зато небольшую, но полезную службу она все-таки сослужила.
— Вы хотите сказать…
— Да: в газете была фотография Кальберга. Я обнаружил ее, когда взялся за ваш Листок, чтобы посмотреть дату.
— Но как же ее раньше не заметил сам Некрасов? Ведь он еще тогда узнал бы своего «санитара!»
— А он и не мог заметить. Он вообще газету не читал и даже не просматривал.
— Ничего не понимаю!
— Ну же, Сушкин! — усмехнулся при виде моего недоумения Чулицкий. — Соберитесь! Где ваша смекалка?
Я покраснел. И тогда на выручку мне пришел Можайский:
— Газету принес Кузьма. Очевидно, он что-то в нее заворачивал: может, бутылку. Может — какую-то снедь. Развернул, бутылку или снедь оставил Некрасову, а газету бросил на пол. Скорее всего, машинально: уже по дороге к выходу. Случайно понес ее, а затем, обнаружив, что зачем-то прихватил ее — ему уже совершенно ненужную — отшвырнул. Вот она и оказалась в другой комнате.
Чулицкий перевел взгляд с меня на Можайского и — нехотя — был вынужден подтвердить:
— Да, так оно примерно и было. Но это нечестно! Сушкин!
— Да?
— Обязательно в своих записях отметьте, что лично вы так ни о чем и не догадались!
— Хорошо, отмечу, — пообещал я, тоже усмехаясь.
Между тем, Михаил Фролович вернулся к рассказу:
— Раскрыл я газету на нужной странице и показал фотографию Некрасову. «Это — ваш санитар?» — спросил его я, а он тут же подтвердил:
«Он!»
— Тогда всё понятно…
«Подождите!» — Некрасов выхватил у меня газету и впился взглядом в текст: в подпись под фотографией. Шрифт был мелким, читать его было сложно. Борис Семенович морщился, подносил страницу поближе к глазам… и тогда я, несмотря на не покидавшее меня отвращение, прошел по объедкам и прочей дряни к окну и сорвал с него превратившиеся в тряпки шторы.
Сразу стало светлее. Да: окно было грязным, а изнутри еще и сильно запыленным. Да: назвать сиянием дня тот полумрак, который образовался в комнате, было невозможно. И все же сумрак этот был настоящей чудотворной зарей по сравнению с ранее царившей в комнате гибельной ночью.
Теперь сумев осилить подпись, Некрасов закричал:
«Кальберг? Барон Кальберг? Санитар? Но как такое возможно?»
— Лучше скажите, как вы раньше его не узнали: еще в покойницкой? Как-никак, а человек-то он очень известный! Его изображения что ни день появляются в прессе!
Некрасов только застонал:
«Мне и в голову не пришло… Понимаете, не очень-то я спортом интересуюсь. Да и светской жизнью — тоже. Если я и видел изображения барона когда-то раньше, то разве что случайно и верхоглядкой: зачем они мне?»
— Ах, вот оно что…
«Но объясните, прошу вас, — тут же перешел к понятным в его положении вопросам Борис Семенович, — что все это значит? Зачем барону понадобился весь этот маскарад? И что с моим дядей? Кого я в морге видел?»
— А что они — барон и эта… гм… сестра милосердия — вам сказали? Вы ведь усомнились в личности покойного!
«Что сказали… что сказали… сказали, что это — нормально!»
— Что — нормально? — не понял я. — Выдавать одних покойников за других?
«Да нет же! — Некрасов печально покачал головой. — Конечно же, нет. Не одних покойников выдавать за других. Они сказали, что нормально — не узнавать в умершем насильственной смертью человеке своего близкого или давно знакомого. Мол, черты лица изменяются, искажаются, и чем мучительнее смерть, тем изменения сильнее, тем сложнее под страшной маской увидеть привычные черты!»
