«Стало быть, вы втюрились в Екатерину, — выслушав его, резюмировал Донован. — Как она реагировала на это?»
Разумеется, Стернли и не думал говорить об этом с миссис Донован. Одну христианскую заповедь он уже нарушил, на вторую у него просто не хватило бы духу.
«Если вы не разговаривали с ней, то я не вижу никаких причин для увольнения», — благодушно заметил Донован. И, подумав, добавил: «Так же, как и для повышения зарплаты».
Таким образом, инцидент был исчерпан, причем в выигрыше остались Донован и его бизнес, а в проигрыше — Стернли. Он впал в еще большую зависимость от своего шефа.
Через несколько месяцев Екатерина Донован умерла.
Рассказывая обо всем этом, Стернли не производил впечатления человека, склонного изливать чувства первому встречному. Он всего лишь излагал факты — спокойным, деловитым тоном. Только изредка, вспоминая о чем-нибудь особенно грустном, снимал очки и с виноватой улыбкой протирал их кусочком замши.
Если он хотел вызвать жалость к себе, то ему это удалось. Однако в гораздо большей степени он затронул другие мои чувства. Из его рассказа я почерпнул столько сведений о Доноване, сколько не узнал о самом Стернли.
Я понял, что биография Донована, перепечатанная в газетах и журналах, была такой же выдумкой, как и все заметки обо мне, появлявшиеся на страницах бульварных изданий. Стернли помог мне увидеть истинное лицо своего бывшего хозяина.
Мне хотелось постичь природу человеческого мозга. Для этого нужно было узнать, как наши желания — каждое пережитое чувство, каждое явное или тайное стремление — сказываются на процессах, происходящих в центральной нервной системе.
Я жадно вслушивался в слова Стернли. Как хороший психоаналитик, пытался проникнуть в то, что было скрыто за его словами. Я запоминал подтекст тех или иных случайных реплик — для Стернли они не имели никакого значения, — и эти недостающие части рассказа, подобно разрозненным частям детской мозаики, складывались в одну общую картину. Передо мной медленно вырисовывался портрет сильного, властного человека — бессовестного дельца, холодного и расчетливого, упрямо шедшего к своей цели и без малейшего сожаления сметавшего все, что вставало на его пути.
Стернли, уверявший меня в своей беспристрастности, все-таки идеализировал его. Ему было невдомек, что Донован умышленно разрушил его жизнь.
Замысел Донована мне стал ясен в тот момент, когда Стернли признался в своей любви к Екатерине. Дело было даже не в ревности. Донован не мог позволить себе такую слабость. Мысль о возможном покушении на его собственность — вот что не давало ему покоя.
Стернли сказал, что Донован имел обыкновение нанимать частных детективов из агентств, располагающих современной звукозаписывающей аппаратурой. Наблюдение велось за всеми людьми, входившими в окружение могущественного магната. В списке объектов слежки на первом месте стояла Екатерина. Не сомневаюсь, Донован знал каждый ее шаг, получал поминутные отчеты о ее времяпрепровождении. Думаю, его ищейки следили и за Стернли — на всякий случай, для подстраховки.
От напряженной работы с письмами и стенограммами у Стернли быстро портилось зрение. В конце концов Доновану пришлось задуматься о замене своего секретаря новым, более приспособленным к темпу его жизни.
Стернли мог приносить пользу только в качестве живого архива, кладезя всевозможной информации о давно минувших событиях. Когда его работоспособность снизилась почти наполовину, Донован вдвое урезал его жалованье. И в то же время начал вычитать по десять долларов в месяц — желая получить назад сумму, одолженную на поездку в Европу.
Однажды Стернли исподволь намекнул на свое затруднительное положение. Донован изобразил крайнюю степень недоумения. «Не говорите, что у вас нет денег, — сказал он. — Вы обеспечены, как никто другой. Не иначе, подрабатываете где-нибудь на стороне».
Стернли, глубоко уязвленный таким несправедливым предположением, пробовал защищаться.
«Подозреваю, вы и в мой сейф не раз запускали руку, — продолжал поддразнивать его Донован. — Признайтесь, ведь прикарманили несколько сотен долларов, когда покупали для меня почтовые склады? Разве не так?»
